Непрочитанные письма - Юрий Калещук

«Что?..» — с тревогой и горделивым трепетом одновременно спросили мы Маленького Толяшку, когда Старик наконец распрощался и дипломант оказался в нашем кругу. «Да вот... — смущенно выговорил обалдевший от счастья приятель. — Хотя и не в нашем институте преподает Старик, а приперся на мою защиту. Говорит, что...» — «Суду все ясно, — перебил невнятный монолог Маленького Толяшки тщедушный и тщеславный поэт (между собой мы звали его с королевским величием — Севастьян Гиндукуш; правда, коль речь зашла о королях, то прозвище это подобало скорее королю пиратов). — Наше терпеливое ожидание, — высокомерно продолжал поэт, — должно быть вознаграждено стаканом доброго рома. Надеюсь, ты не возражаешь, Капитан?» — спросил он у меня. Я не возражал. Никто не возражал. Только у Маленького Толяшки спрашивать что-либо было бесполезно — он тихо скулил от радостного возбуждения, и Севастьян, по-моему, выбрал явно не самый удачный момент, чтобы объяснить Маленькому Толяшке, что ром — это не более чем метафора, а лично он, поэт, предпочитает «горный дубняк», ибо сей напиток пахнет горелым желудем, сладкой прелью осеннего леса и горечью угасающего костра, — но то была очередная метафора. Всемером мы выпили бутылку теплого кислого «саперави», окончательно развеселились и отправились пешком по Басманной в сторону Садового кольца, почтительным эскортом сопровождая восходящую звезду НТР

То была пора моих первых поездок на Тюменский Север, я видел, как стремительно растут здесь люди знающие, умеющие щедро тратить себя; у Маленького Толяшки был за плечами знаменитый вуз и редкая инженерная специальность; я предложил ему помочь с работой на Севере — ну, разумеется, хотя бы куда и к кому следует в первую очередь обратиться, он согласился, а когда я договорился уж не помню с кем, у Маленького Толяшки возникли обстоятельства, после они возникали снова и снова, и в конце концов я узнал, что наш гениальный приятель кочует из одного московского НИИ в другой и ужасно ему не везет, все ведь сволочи, гады, завистники; каждая встреча нашей прежней компании неизменно проходила под аккомпанемент стенаний Маленького Толяшки и наших сочувствий по поводу злосчастной судьбы его таланта, оцененного научной общественностью в ежемесячные сто десять рэ — это если без вычетов. Стал он какой-то серый, пыльный, ходил скрючившись и постоянно поглядывал под ноги, будто кошелек искал. Мы к той поре тоже подрастеряли свои замашки, но лямку исправно тянули и вкус находили в этой бурлацкой участи; потом один из нас дождался своего часа и пригласил всех на премьеру своего спектакля; другой неожиданно прославился оригинальным и, пожалуй, значительно более трудоемким способом: всю ночь он менял местами дорожные знаки на одной из очень коротких, но весьма оживленных улиц столицы, однако лишенным чувства юмора работникам ГАИ его шутка показалась не то чтобы плоской, но чреватой.

Вскоре компанию постигла судьба всех подобных компаний — она, как немного ранее «взморский клуб Барбота де Марии», распалась, и долгое время я либо ничего не слышал о Маленьком Толяшке, либо узнавал такое, что даже метафорическому мышлению Севастьяна Гиндукуша было бы не под силу освоить: го про предполагаемый запуск в космос в качестве бортинженера, то про ответственнейшую работу главным экспертом важнейшей стройки в стране с невыговариваемым названием.

Недавно я встретил его. Произошло это случайно, и, если бы он не подошел ко мне, не окликнул, я вряд ли признал бы в нем Маленького Толяшку. Впрочем, и он, как я понял позднее, подошел по ошибке, приняв меня за другого — не за другого человека, а за человека с другими возможностями.

Случилось это в тихом переулке неподалеку от Патриарших прудов — переулок этот, кажется, известен лишь тем, что некогда жила здесь великая поэтесса. Но говорили мы не о стихах. Мы — это я и приятель-геолог, принимавший участие в разведке полезных ископаемых для целого ряда дружественных и нейтральных государств, а предметом разговора был автомобиль марки «тоёта», привозная гордость моего приятеля. Со страстной убежденностью дилетанта я ругал этот агрегат — да не потому, что он мне не нравился, машина очень впечатляющая, — мне не нравилось место, или, точнее сказать, пространство, какое занимала эта красивая и мощная игрушка в сентиментальной душе моего прошедшего огонь и воды приятеля. Вот тут кто-то тронул меня за плечо. «Твой аппарат? — спросил незнакомец, глядя мимо меня на сверкающий бок автомобиля. — Прими поздравления, Капитан», — и по этому старому прозвищу я понял, что незнакомец мне хорошо знаком, он из той компании, это... «Малень...» — начал было я, и слова, по счастью, застряли в горле. Передо мной стоял статный твидовый человек с литым загорелым профилем, мужественной сединой, в темных очках «макнамара», легкая улыбка, полная собственного достоинства, слегка кривила его узкие губы. «Здравствуй, Толя, — сказал я. — Сколько лет, сколько зим... — И, мотнув головой в сторону «тоёты», добавил: — He-а. Не мой. Его». Маленький Толяшка сразу же утратил интерес ко мне, но, надо отдать ему должное, виду не показал. Зато мой приятель-геолог буквально вцепился в него, они долго и восторженно обсуждали достоинства «тоёты», успехи японских автомобилей на мировом рынке и тенденции автомобилестроения в планетарном масштабе. Потом они, естественно, обменялись телефонами: геолог долго шарил по карманам и наконец нацарапал несколько цифр на сигаретной обертке. Маленький Толяшка вручил визитную карточку весьма достойного вида и, откланявшись, направился к скамейке под деревом, где, как только сейчас я заметил, нетерпеливо ожидало его прелестное создание, родившееся значительно позже покорения Ангары и подъема целинных и залежных земель.

«Вот не думал, Яклич, — восхищенно говорил геолог, — что у тебя могут быть такие знакомые. Это же не человек, а клад, — не мог успокоиться он. — Настоящий клад!.. Неужто ты и не знал, кто он такой?!» —

«Сейчас — не знаю. Раньше — раньше знал. Лет пятнадцать назад этот человек мог бы построить через Обь или Юган, через Большой Салым или Иртыш такой мост, что Бруклинский померк бы рядом с ним...» — «Че-пу-ха, — раздельно произнес геолог. — Чепуха. Реникса. Какой там Бруклинский мост! Литературщина сплошная. Маяковщина. Твой знакомый — виднейший специалист по передним и задним мостам. Он работает в Автосервисе. Ты понял?!»

Я поглядел на скамейку под деревом. Она была уже пуста. Маленький Толяшка и длинноногая девочка медленно удалялись в направлении прудов. Я видел только его спину, однако готов поклясться, что то была спина человека, живущего в совершеннейшем согласии с миром и собою... «Автосервис — ведь тоже нужно, — пробовал убедить я себя. — Это же просто необходимо, тут спорить не с кем и незачем. Хорошие профессионалы везде нужны. Зачем отдавать сервис халтурщикам и наглым рвачам?..»

Убедить себя в этом оказалось легко. Только вот Старика я не мог забыть — с какой надеждой он пожимает руку Маленькому Толяшке, в скверике на Разгуляе, и как торжественно произносит простенькую фразу по-латыни: «Non scolae, sed vitae discimus», вкладывая в нее значение, какого не найдешь ни в одном учебнике этого «мертвого языка»...

Далеко в сторону увели меня, однако, размышления, вызванные выступлением Усольцева на пленуме Тюменского обкома. Я совсем позабыл про резоны Олега Сорокина, а от них тоже нельзя отмахнуться: характеры людей слишком многообразны, и если одни, реализуя себя, не столько преодолевают противоборствующие обстоятельства, сколько попросту не замечают их, то другие, чтобы раскрыться, показать себя в полный рост, нуждаются в благоприятствующих условиях — это почти то же самое, как для разведки нефти необходим поиск определенного набора фаций, иначе говоря, пластов горных пород, которые на всем своем протяжении отличаются одинаковым составом осадочных пород и ископаемой флоры и фауны.

И все-таки есть еще одна печалящая нота в этом житейском мотиве: осознанный, а порою и демонстративный отход в сторону, насмешливое нежелание «горбатиться на других», высокомерное небрежение общими заботами и делами...

— Васильич, — спросил я. — Давно ты сюда перебрался?

— Полгода как. Чуть поболее даже. И пока почти все время в разъездах. Вот только что из Вартовска вернулся.

— Молодость вспомнил?

Он хмыкнул и снова уткнулся в бумаги.

Сколько же мы знакомы? Двенадцать лет, пожалуй, или около того... А ведь мы ровесники, и этот срок — четверть прошедшей жизни вообще и половина самостоятельного существования. Немало. И в Нижневартовске встречались, и в Тюмени, и в Москве, бывало; о многом переговорили, нередко спорили, и в радостные дни виделись, и в трудные случалось. Помню, как орден ему вручали — Трудового Красного Знамени, весна тогда была, беспутные стояли дни. Не забыл и тех бессонных ночей на метельном озере, когда его бригада сражалась с тяжелейшей аварией. И о работе толковали изрядно, и просто так, что называется, о жизни. Рассказывал он, как в суматошные, отчаянные дни эвакуации его потеряли в вокзальной сутолоке, как отыскали потом; как в детстве он, начитавшись детективов, мечтал стать следователем или адвокатом, а стал буровиком. Как работал на Конде, на первой тюменской нефти. Как из Ханты-Мансийска, с должности заведующего сектором нефти и газа окру ж кома партии, рвался на Самотлор, в бурение. Как стал буровым мастером. Работа бурового мастера — это вечная погоня за ускользающим временем, когда не только поиск инженерных решений подхлестывает мысль, но и заботы простые, житейские или снабженческие сжигают час за часом и день за днем. В своем полу-грузовичке он неутомимо мотался с буровой на буровую, с Самотлор а на базу, виделись мы урывками, и только в третий или четвертый мой приезд, когда бригада готовилась к спуску эксплуатационной колонны, неожиданно выпало несколько слитных и относительно спокойных часов. Мы сидели в балке, у рации, он поглядывал в окно, на вышку, где вахта Федора Сухорукова извлекала из скважины буровой инструмент, а я, пристроившись с диктофоном, вел первый наш разговор «под запись»...