Не верь, не бойся, не проси… Записки надзирателя (сборник) - Александр Филиппов

Открыв дверь квартиры, с порога еще услыхала особенно пронзительный в нежилой пустоте звонок ошалевшего от одиночества телефона. Уронив пакет с хлебом, она поспешила к аппарату.

– Гражданка Милохина? – поинтересовался мужской голос.

– Я… А кто это… спрашивает? – чуть отодвинув от уха трубку, опасливо спросила Ирина Сергеевна.

– Из районного военкомата звонят. Мы к вам, Ирина Сергеевна… – Голос помягчел, запнулся, потом промолвил скорбно: – С печальным известием…

«Все! – сразу догадалась она. – Это про Славика говорят».

И крикнула:

– Что?! Что с ним?!

Незнакомец на той стороне кашлянул, потом попросил хрипло:

– Да вы не волнуйтесь пока… То есть… точно не известно еще. Нас из штаба группировки в Ханкале информировали. И мы обязаны передать. Вот, зачитываю: «Прошу сообщить гражданке Милохиной И-Эс…» Это вы? Ну вот «…сообщить, что ее сын, младший сержант Милохин Вэ И… пропал без вести…»

– Но позвольте! – взвизгнула она так, что испугалась сама. – Что значит – пропал? Куда он мог из штаба пропасть?!

– Из штаба? – недоумевал голос на том конце трубки.

– А, по-вашему, он где служил?

Ей долго не отвечали, потом мужчина произнес со вздохом:

– Насчет штаба здесь ничего не написано. Сказано, что при выполнении боевого задания бронегруппа, в составе которой находился сержант Милохин, попала в засаду.

– Какая бронегруппа?! Бред какой-то, – негодовала Ирина Сергеевна.– Он же на компьютере… при штабе… Какая бронегруппа, где?

– В Чечне. В Аргунском ущелье, – терпеливо пояснил звонивший. – Так вот, в результате подрыва на фугасе и последующего обстрела боевиками… В общем, среди погибших ваш сын не обнаружен…

– А среди спасшихся? – уже осознав все, выдавила из себя Ирина Сергеевна.

– Там спасшихся не было. Но вполне вероятно, что ваш сын попал в плен. Извините.

Ирина Сергеевна выронила трубку, а когда подхватила ее, услышала короткие сигналы отбоя.

Глава 3

Посреди бескрайней каменистой пустыни его, умирающего от жажды, терзали одетые в лохмотья люди с бессмысленными, плоскими и оранжевыми, как подрумяненные блины, лицами. Когда-то, в другой жизни, он читал писателя Чингиза Айтматова и потому, вспомнив, догадался: «Манкурты!»

Двое плосколицых держали его за руки, еще двое – за ноги, и он бился, извивался всем телом, ощущая израненной спиной острые камни раскаленной пустыни. Пятый манкурт крепко прихватил голову, давил грязными ладонями на виски так, что трещал череп, а шестой, склонившись сверху над распятым беспомощным телом, подносил к лопнувшим от сухости губам жертвы черпак, и тонкая струя расплавленного свинца, шипя, каленым гвоздем вонзалась сквозь зубы в глотку.

Он видел все как бы со стороны, как описывают это пережившие клиническую смерть, и одновременно был там, в истерзанном теле, и понимал, что погибает уже, и никакого счастливого избавления, как это случается сплошь и рядом в приключенческих фильмах, не произойдет. Он хотел закричать, но тяжелый металл мгновенно затек в гортань, перекрыл дыхание, спалил голосовые связки и остановил сердце…

Он лежал пластом, оставленный мучителями за ненадобностью, костенел от ужаса и одновременно понимал, что случившееся с ним – всего лишь сон. Однако облегчения осознание этого не принесло. Он попытался открыть глаза, но тут же сощурился из-за резкого света. Сжал веки, поплыл в багровом тумане, потом, подрагивая испуганно ресницами, опять приоткрыл глаза.

Солнечные лучи били в лицо так, что кожа горела, слепили чуть ослабленные стеклом давно немытого, в разводах, окна, пронизывали грязь и копоть насквозь, делая их невидимыми – такая испепеляющая сила была в этом яростном свете.

Губы спеклись, язык распух и казался кляпом – шершавым комком свалявшейся овечьей шерсти. Так затыкали пленным рты кочевники в старину. Он где-то читал об этом. Какие, к черту, кочевники? Он что, сошел с ума? Какое отношение имеют они к нему, майору внутренней службы, начальнику медицинской части исправительно-трудовой колонии строгого режима, отличнику здравоохранения СССР. Приснится же такая гадость… Другое дело – зэки, они, как и зона, часто снятся, но ничего плохого ему, майору Новокрещенову Георгию Викторовичу, сделать не могут. Красный крест, больничка тюремная, медики неприкосновенны даже для уголовников. А он, Новокрещенов, не какой-нибудь зоновский лепила, а очень даже неплохой врач! Не чета этим вольным коновалам, избалованным импортной аппаратурой, которые без всяких там УЗИ, компьютерных томографов шагу ступить не могут. А он, бывало, стоило зэку в кабинет войти, с порога, только взглянув мельком, диагноз ставил и не ошибался никогда. Ну, почти никогда.

Оторвав голову от горячей подушки, с трудом вытащив из-под себя сбившееся комками одеяло и гармошкой съежившуюся простыню, он со стоном сел на кровати, взвизгнувшей ржаво продавленной панцирной сеткой. Потирая пульсирующие болью виски, окончательно проснулся и вспомнил, что никакой он, Георгий Новокрещенов, уже не врач, не майор, а пенсионер и хронический алкоголик, скорее всего… дай бог памяти, второй, кажется, стадии, с переходом в третью – запойное пьянство с кошмарными сновидениями и галлюцинациями – «белая горячка».

Новокрещенов приходил в себя медленно, как бы по частям собирался. Такие вот ошеломляюще-жуткие пробуждения с последующей идентификацией личности случались с ним в последнее время все чаще. Он оглядел комнатушку с низким, давящим потолком и подумал некстати, что гнилые стропила давно бы рухнули, если бы не опирались бессильно на пузатую печь, не беленную давно, с глиняными, еще крепкими боками. Она делила его жилище надвое, и во второй, меньшей половине, служившей и прихожей, и кухней, на колченогом столе наверняка оставалась недопитая бутылка – не мог же он вчера опростать всю, должен был даже в беспамятстве пьяном побеспокоиться о завтрашнем, то есть сегодняшнем дне!

Поднялся, кряхтя и, шлепая босиком по выщербленным, занозистым половицам, осторожно обошел толстобокую по-бабьи печь, при этом его шатнуло, он врезался в нее плечом и почувствовал, что умрет сейчас, если бутылка, оставшаяся с вечера, окажется пустой. Ч-черт, слезы ручьем, не видно, есть там на дне-то? Он взял бутылку за тонкое горло, впился зубами в винтовую пробку – руки тряслись, зубами надежнее – и, понимая с облегчением, что пустую затыкать не стал бы, тряхнул и не увидел – услышал по бульканью, словно рыбка там золотая плеснулась, – есть! Пододвинул желтоватый, захватанный пальцами стакан, опрокинул посудину, хихикнул счастливо – грамм сто набуробилось – в самый раз для начала! Нюхнул опасливо – сколько сам отравленных мужиков откачивал: хватанут с похмелья из бутыли впопыхах, без разбора, и – в ящик… Да нет – точно водка!

Выпил медленно, процедил сквозь зубы – физиологию надо знать, биохимию, он же не профан-пьяница. Если водки катастрофически мало, а так чаще всего и бывает, то надо учитывать, что процесс всасывания спирта в кровь начинается в слизистой оболочке полости рта, вот пусть и всасывается, гад, отсюда-то до мозга ближе, сразу шандарахнет по кумполу, и порядок, а то растечется по кишкам, пропадет без толку. Отщипнул кусочек хлеба, нюхнул, пожевал – черствый, аж на зубах заскрипело, а все равно – благодать. Только-только умирал, света белого не видел, забыл имя свое и вдруг, – отпустила мгновенно боль, побежала по жилам горячим потоком чистая энергия спирта, прояснила взор, обострила слух, будто смахнула пыль с мозга, заработало серое вещество, и руки уже не дрожат мелко, и самое время повторить по маленькой – тогда уж точно захорошеет совсем… Ну, кто еще может быть так счастлив, когда только что все было ужасно и впереди – петля или остановка изможденного сердца; и вдруг чудесным образом – воскрешение из мертвых, жизнь… Не беда, что нет сейчас выпивки под рукой, найти ее – раз плюнуть, тем более что денежки под это дело заначены и нет преград, которые не смог бы преодолеть опохмелившийся с утра человек!

Теперь Новокрещенов не суетился, не мельтешил. Протянул руку – благо, комнатушка малюсенькая, камера в штрафном изоляторе шире – и в нагрудном кармане повешенного заботливо на спинку стула пиджака нащупал две десятки. Вчера пенсию получил, большую часть припрятал в потаенной щелке за плинтусом, а сотню сразу отложил на пропой, и вот осталось еще, из графика не выбился. Так что гуляй, нищая Россия!

Другим, умиротворенным уже взором оглядел Новокрещенов свое жилище, убогое, конечно, зато функциональное. Есть в нем все необходимое: кровать железная с панцирной, похожей на воинскую кольчугу, сеткой, с никелированными шарами на спинках – настоящий антиквариат! Стол – не «дээспэ» задрипанное, а натурального дерева – дуба, должно быть, или ясеня – он плохо в этом разбирался, главное – крепкий еще, стульев пара, простых, угловатых, с дерматином на сиденьях и спинках – прямо сталинские стулья, основательные, из тех, видать, еще канцелярий. Табуретка вот эта под задницей… Что еще? Ах, да, шкаф платяной из слоеной фанеры… Но главный предмет обстановки – конечно же печка. Ежели летом по мелочи что-то сготовить, чайник вскипятить – электроплитка имеется. А печка – для серьезного дела. И, главное, не зависишь ни от кого – газовиков, энергетиков. Отключили газовую трубу или рубильник вырубили – и черт с ними! Затопил печь – и тепло, и пищу готовить можно. Почти полная экономическая независимость. Суверенитет! Главное, дровишками на зиму запастись, угольком… Вода тоже рядом – в ведре цинковом в сенцах, где прохладнее, стоит. И ходить за ней на колонку два шага, аккурат сразу – за калиткой. Нет, жить можно! Другие и такого угла не имеют, а у него, Новокрещенова – дворец. И прибирать недолго. Встал посреди комнатушки – до любого угла достаешь. Рассовал все по ящикам да полкам, половицы влажной тряпкой протер – и готово.