Изнанка - Лилия Волкова

Может, куплю дом в деревне, заведу курочек и козу. Чего улыбаешься? Я могу, ты меня не знаешь просто. Или собаку заведу. Большую, вроде московской сторожевой, или совсем маленькую. А может, и не собаку. Может, ребенка в детдоме возьму. Как думаешь, дадут мне ребенка?..

Заявление об увольнении он написал на следующий же день. Давно думал об этом, Жанна только ускорила решение. Ему тоже надоело. Обнал, открытие номинальных счетов по «левым» документам и прочая бумажная возня – операции, на вид рутинные, но балансирующие на грани закона (это как минимум). Деньги капали приличные – с одной зарплатой на квартиру пришлось бы копить еще лет десять. Но Андрей не только знал, но и чувствовал: пора завязывать.

Начальник отделения, худощавый мужик чуть постарше Андрея, не удивился:

– Бежишь с корабля, Андрей Владиславович? Напела птичка, что впереди скалы? Ну и правильно. У Жанны Владимировны чуйка что надо. Я вот тоже, – он поставил под заявлением подпись-закорючку, – подумываю… Ладно, Барганов. Документы тебе подготовят, расчет в бухгалтерии сделают. Что думаешь дальше делать? В нашей сфере будешь устраиваться? С дипломчиком своим поосторожнее тогда. Я глаза закрыл, но не везде такие добрые сидят.

«Что они там вечно тащат в коробках, все эти уволенные из американских сериалов? У меня даже собственной чашки тут не было», – Андрей шел по проходу, кивая уже бывшим коллегам на прощанье. Оля, Катя, Маша, Наталья Сергеевна, Олег, Эльдар. Имена, фамилии, лица; прически, туфли, костюмы. И ничего кроме. Он ничего не знает о них – и не хочет знать. Они думают, будто что-то знают о нем. Взрослая, укатанная, равнодушная и бессмысленная жизнь.

Две недели Андрей почти не выходил из дома. Валялся в постели по двенадцать часов подряд, ел принесенные курьерами пиццу и осетинские пироги, смотрел сериалы и засыпал под них. Риелтор позвонила на сутки раньше, чем он ожидал, а еще через неделю он перевез в собственную квартиру пару сумок и несколько коробок.

Купленная двушка еще при просмотре произвела на него странное впечатление, но тогда он не успел его сформулировать. Теперь, оставив у порога свои пожитки, он скрупулезно и предметно изучал новый дом; познавал его запах, цвет, звук.

Прихожая. Фигурные светильники цвета меди, рыжие деревянные двери – и обшарпанная обувная тумбочка. Вместо одной из ручек – прикрученный саморезом шарик от пинг-понга.

Ванная. Плитка, своей простотой и неяркостью говорящая о немалой цене, блестящие краны – и мыльница из растрескавшегося пластика, когда-то бывшего синим.

В обеих комнатах – то же самое сочетание свежего достатка и позавчерашней бесхитростной бедности.

Андрей представил, как Наташка перевозила сюда родителей. Как обещала купить все новое, уговаривала выбросить при переезде хлам. И как они заглядывали в лицо взрослой успешной дочери, говорили умоляюще: «Наташенька, а вот это можно? А тумбочку? А сервант? Ты помнишь, как мы его покупали? Я ходила отмечаться в мебельный и брала тебя с собой. Помнишь?»

В нижней части полированного серванта Андрей нашел фотоальбом в пыльном плюшевом переплете и отнес его на кухню – единственное место в доме, где, кажется, ничего не напоминало о прошлом веке. Пластик, хром, стеклокерамика. Странно, что после арендаторов квартира выглядит вполне ухоженной. Может, знакомым сдавали? Андрей заглянул в холодильник, обнаружил там початую бутылку кваса, присел с ней к столу и открыл альбом.

Он сам не взял из дома ни одной фотографии – ни себя в детстве, ни матери в молодости. Забыл? Не захотел? Сам не знает. Но теперь ему только и остается, что смотреть на незнакомые лица – потемневшие, выцветшие, нездешние. Свадьбы, похороны. Утренники, выпускные. Армия, работа, отдых на море и в горах. Брюки-дудочки и штанины-паруса, накладные плечи и рукава-фонарики, мини-миди-макси, клетка-горошек-цветочек. Девочки-мальчики, мужчины-женщины, старики… Андрей захлопнул альбом; из плюшевой обложки, как споры из перезревшего гриба, прыснула свалявшаяся в войлок пыль. Он закашлялся, запил горечь чужой памяти подкисшим квасом и направился к входной двери.

В тот же день по его просьбе, подкрепленной некрупными купюрами, дворники вынесли из квартиры альбом и всю старую мебель. Саша и Дима (так они назвались, а настоящие имена Андрей выяснять не стал) долго и малопонятно выспрашивали у него, действительно ли он выбрасывает все книги (подвиги советских разведчиков и расхристанные покетбуки с детективами). И никак не хотели верить, что он не собирается оставить себе женский халатик из поддельного шелка, в кармане которого нашлись красные кружевные стринги.

Ночь он провел на диване в гостиной: из брезгливости избавился и от двуспального матраса, на котором обнаружились пятна всех оттенков серого и коричневого. А утром связался с Валькой.

Больше было не с кем: список контактов в телефоне состоял из обитателей почти забытой жизни. Он чуть было не позвонил Жанне, но нажал на отбой, прежде чем произошло соединение. Еще какое-то время смотрел на красивый номер, состоявший из девяток, троек и нулей, а потом удалил контакт. Это показалось правильным. И справедливым.

Валька ответил после пары звонков, радостно забухтел в трубку и назначил встречу на тот же день, ближе к вечеру. По пути Андрей отстраненно размышлял о том, как получилось, что Валька Ханкин, незамысловатый и даже примитивный, стал его единственным другом. Да и другом ли? Хоть бы раз Андрей позвонил ему просто так, без крайней нужды, а не тогда, когда нужен был ночлег. Или деньги в долг, или адрес для связи. Позвонил, чтоб просто поговорить. Спросить, как Валька живет, чем дышит, здоровы ли его братья и жива ли мать.

Ни разу. Ни разу за столько лет. А Вальке он тогда зачем? И этот его взгляд, который помнился еще со времен института: оценивающий и извиняющийся одновременно. Бред какой-то. Зачем он позвонил, зачем он едет туда, к чужому и скучному человеку? Лучше бы в мебельный смотался и в хозяйственный.

Входя в кафе восточной кухни, душное и пестрое, похожее на грубо разукрашенную шкатулку, он был раздражен, зол на себя – за бессмысленный звонок, за мимолетное желание быть «как все», за надежду на тепло. И на Вальку злился тоже – заранее, ни за что и за все сразу.

Валька назаказывал столько, что официантка в длинном платье с восточным узором не оставляла их в покое очень долго, таскала и таскала на стол блюда, тарелки, плошки. В перерывах Ханкин нес какую-то пургу, заливал про то, как он рад встрече и как давно хотел встретиться и поговорить – «вот так, никуда не торопясь».

– А я женился! – Валька налил себе коньяка, Андрею плеснул морса, протянул