Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории. - Егор Петрович Ковалевский

несколькими насмешками над начальником округа, который, не имея никакого понятия о военной части, отдавал самые нелепые приказания. Но далее, чем более приближался я к Ив-чу, тем встречали меня холоднее. Я нашел его с бригадным генералом, французом по имени и характеру, честным и открытым стариком, но совершенно чуждым знания той местности, на которой собирался действовать. Он толковал что-то И-чу о развернутом фронте, между тем как среди груд и обломков камней на Пастровичевой горе и одному человеку было трудно поворотиться. Начальник округа принял меня с торжественностью, хотя дурно сдерживаемое волнение пробивалось беспрестанно наружу.

– Вы видите, что мы собираемся дать хороший урок черногорцам, так чтобы они долго не могли от него оправиться.

– Давно надо было показать им зубы, – прибавил генерал.

– Чтобы они не показали прежде своих когтей, – пробормотал я, едва сдерживаясь.

Дело может кончиться так, как они не ожидают. Пожалуй затронут вопрос о их самостоятельности: в наш век нельзя терпеть у входа Европы шайку разбойников.

Мне становилось жутко. Но я решил воздерживаться сколько мог.

– Я зашел проститься с вами, – сказал я прерывая его. Лицо И-а просветлело.

– Прекрасно! Превосходно! – воскликнул он. – Надо показать этим…, – он посмотрел на меня и воздержался от эпитета, – эндо им показать, что Россия порицает их поведение. Своим отъездом, особенно если вы к нему прибавите еще энергическое письмо к владыке, вы вполне покажете, что отступаетесь от возмутителей и отдаете их на расправу нам, а мы уже сумеем расправиться! К вечеру и кроатский полк будет на месте. – Он вопросительно посмотрел на генерала.

– Непременно, – отвечал тот.

– Вы ошибаетесь, – заметил я. – Я еду в Цетин.

И-чь злобно на меня поглядел.

– Иначе я и поступить не могу; мне дела нет до ваших международных отношений. Я не могу оставить Черногорию и владыку без особого приказания посланника; и временные отлучки в Катаро непозволительны; вот почему я спешу туда, откуда не должен был бы и уходить.

Он попробовал было уговорить меня – напрасно! Хорош бы я был в самом деле, если бы оставил теперь, в беде, Черногорию и владыку, хотя собственно говоря я и не отдавал себе отчета, мог ли я быть им чем-нибудь полезным.

– Так что же, – сказал я, утомленный изворотливыми убеждениями и частыми угрозами, – прикажите отпереть крепостные ворота и выпустить меня, да кстати уже и всех черногорцев со мною. Они ведь не военнопленные; пришли как мирные соседи, ничего не зная, пускай же так и выйдут. Хуже будет, если поднимут резню в городе; с ними нелегко справиться, тем более, что ведь и из ваших бокезцев многие к ним пристанут.

Окружной начальник вышел с генералом в другую комнату, и после продолжительного совещания объявил, что отдал приказание выпустить меня и черногорцев всех вдруг; затем уже никто из иностранцев ни войти, ни выйти из города не может, пока будут продолжаться военные действия. Я хорошо понял, кого должно разуметь под словом иностранцы.

– Надеюсь, по крайней мере, – прибавил он холодно, прощаясь со мной, – что вы убедите владыку подчиниться безусловно решению венского кабинета в деле, где он кругом виноват; я писал уже к нему, требуя немедленно объяснения поступка его черногорцев.

Я вышел как угорелый от И. Тяжело мне было; я чувствовал однако, что злость моя была немощна и усиливался подавить ее. На площади я невольно остановился. Меня поразил громкий, веселый, почти детский смех одного юнкера, который тешился, как его товарищ выбивался из сил, чтобы сесть на осла; упрямое животное бодалось и кусалось, и никак ему не поддавалось. Толпа уличных ребятишек потешалась. Казалось бы, что тут особенного! Но в это время проходила старуха: ее все знали, католики называли почему-то монашенкой, православные – ведьмой; но те и другие боялись ее: если она кому-нибудь что предскажет, то непременно сбудется; а предсказывала она всегда не к добру.

– Погоди, погоди любезный! – сказала она, со злобой обращаясь к юноше по-сербски, чтобы тот не понял, – скоро перестанешь тешиться; уймут тебя на всю жизнь. Да и тебе, голубчик, даром не пройдет это, – продолжала она, обращаясь ко мне уже по-итальянски, вероятно полагая, что я не пойму ее.

– Типун бы тебе на язык, баба! – сказал я вслух по-сербски, чтоб по крайней мере наши поняли, и стараясь смеяться, хотя на сердце у меня и поскребло от ее слов.

Через час Катаро уже виднелся у ног, как ласточкино гнездо, прилепленное к скале, а Ловчин грозно стоял надо мной, сверкая своею снежной вершиной. Тогда еще не было дороги, проложенной австрийцами до половины горного кряжа, до своей границы; тогда нечего было и думать подняться верхом по грудам камней и стремнин; только от Негуша конный путь был возможен; каждому не черногорцу приходилось карабкаться в гору с ужасными усилиями и даже, без привычки, с посторонней подмогой. Тем не менее я уверен, каждый кому случалось достигать вершины горы, оглянувшись назад, забывал и страшную усталость и нередко ушибы, и оставался оцепенелый, восторженный перед величием зрелища, которое представлялось ему. Сколько раз случалось мне видеть эту картину в разное время года и дня и в различном настроении своего духа; никогда не мог я оставаться равнодушным к ней, и находил все более и более красот, чем более вглядывался в нее; у ног – залив Бокко-ди-Катаро, обставленный игрушечными городками, обвитый яркой зеленью лимонных рощ, или загроможденный дикими скалами, далее ровная, ясная лазурная гладь Адриатического моря и наконец вдали легкое, едва заметное алое очертание итальянского берега; все это мягко, нежно, изящно.

– Бога-ми лепо! – повторяли черногорцы, как бы отвечая на мое безмолвное созерцание, и вслед за тем раздалась страшная трескотня ружейной пальбы, которая как-то сухо, прерывисто отдавалась между скал. – Пожалейте хоть пуль, – сказал я, оглушаемый свистом их: они вам еще завтра понадобятся.

Как ни рано подняла меня с постели Мариана, однако я только в семь часов утра вышел из Катаро. Где пешком, где верхом на лошади, высланной мне навстречу, я в два часа добрался до Цетина. Все поле было усеяно черногорцами. Владыка с нетерпением ждал меня. Мы заперлись одни в келье монастыря, в котором жили.

Положение Черногории было действительно в высшей степени затруднительно и требовало для обсуждения может быть более зрелых умов. Австрийцы в самых сильных, чтобы не сказать дерзких выражениях требовали удовлетворения, т. е. выдачи черногорцев, участвовавших в смерти солдат и казни их на границе. В случае невыполнения условия в двадцать четыре часа, они грозили вторгнуться в Черногорию и огнем и мечом добыть себе удовлетворение, не ограничиваясь уже одними виновными. О том, что владыка