Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

- Да, пожалуйста, - произнес он. - Очень прошу.

- Люблю тебя, - еще раз сказала она. - Люблю! - и сразу повесила трубку.

А Ник все еще прижимал к уху замолкшую телефонную трубку, стараясь овладеть собой. Жжение в глазах постепенно проходило, дышать стало легче.

- До свиданья, - сказал он в молчавшую трубку и глубоко перевел дыхание.

Гончаров, усмехнувшись, покачал головой.

- И все это из-за какого-то билета на самолет! Ну ладно, позвоните мне вечером.

- Я приду, - медленно сказал Ник, не подымая глаз. - Я только что сообразил, что буду свободен.

Гончаров, остановился у двери; Ник почувствовал, что он удивленно обернулся и смотрит на него, начиная о чем-то догадываться, но не двигается с места.

- Вот как, - негромко сказал Гончаров; тон его не оставлял сомнений, что он все понял. - Очень хорошо. Приходите в восемь.

Гончаров сам открыл ему дверь; он был без пиджака, в рубашке с открытым воротом; ботинки он сменил на сандалии. На лице его была едва заметная, почти рассеянная улыбка; слегка взмахнув рукой, он сделал насмешливо церемонный жест, приглашая Ника войти.

- Мне думается, на правах давнего знакомства я могу принять вас по-домашнему, - сказал он. - В домашнем костюме, за домашним ужином, и поговорим мы с вами запросто. - Он провел Ника в большую комнату и остановился, заложив руки в карманы. - Что вам можно предложить вместо полагающегося у вас коктейля?

Ник выразил желание выпить рюмку водки. Гончаров холодно, но с веселым недоумением следил, как он пьет.

- Никогда мне не понять, как у вас могут так пить, - сказал он. - Вы прихлебываете водку, словно англичанин - чай. Вас интересует самый процесс питья, а нас - результат. Ну, все равно, - снисходительно махнул он рукой. - Угощайтесь.

Ему, очевидно, не очень хотелось разговаривать - он был слишком занят своими мыслями. Он достал несколько пластинок, на которые пал его случайный выбор, и включил радиолу. В комнате запрыгали звуки штраусовского "Перпетуум мобиле", и Гончаров поморщился от несоответствия этой музыки его настроению. Он поставил следующую пластинку - это оказался Оффенбах, который тоже был прерван на полутакте; потом зазвучал Дебюсси выяснилось, что и он не подходит. Наконец, Гончаров остановился на чем-то, совсем незнакомом Нику, - это была медленная, расплывчатая мелодия, исполняемая струнными инструментами, простая, как шелест дождя. Гончаров слушал, словно позабыв о госте. Потом долил полупустую рюмку Ника и поднял свою.

- За взаимное просвещение, - кратко сказал он. Дотронувшись краем своей рюмки до рюмки Ника, он осушил ее.

Ужин был простой: селедка, вареный картофель, жареное мясо, черный хлеб и масло. На столе стояли стаканы, большой чайник, незамысловатый пирог и никелированный электрический самовар.

- Над чем вы намерены работать после этого? - спросил наконец Гончаров. Вопрос был случайный - на самом деле мысли его были заняты чем-то совсем иным.

- После чего? - спросил Ник.

Гончаров сделал неопределенный жест.

- Ну, когда мы уладим это. У вас уже намечены дальнейшие опыты?

- Пока нет, - сказал Ник. - Я надеялся, что результаты вашего опыта, каковы бы они ни были, подскажут дальнейшие шаги.

- Это как-то на вас не похоже, - заметил Гончаров и потянулся через стол за куском хлеба. - Мне казалось, у вас должна всегда быть обширная программа на несколько лет вперед.

- Правильно, должна, - согласился Ник, - но у меня ее нет. Впервые у меня нет никакой программы. Времена важных наземных опытов с космическими лучами уже прошли. Такие опыты, какие ставим мы с вами, гораздо лучше проводить в космосе с помощью спутников, ракет и зондов. Вы готовы к этому?

- Почему бы нет? - сказал Гончаров, как бы удивившись такому вопросу. А вы?

- Технически - да, - ответил Ник. - Морально - нет, и я даже не представляю себе почему. Мы ставим опыты в воздушных шарах, на высоте девяносто тысяч футов. Лично для меня это стало уже шаблонным. Но шагнуть с нашей планеты в космическое пространство - это совсем другое дело: словно сначала надо преодолеть какое-то промежуточное звено.

- В физике? - удивленно спросил Гончаров.

- Нет Во мне, во всем мире, в людях. Смотрите, какая нелепость - мы с вами беспокоимся о согласовании событий, случившихся на расстоянии ста световых лет от нас. Наши правительства не могут договориться по поводу обстоятельств, от которых нас отделяет одна тридцатая световой секунды!

- Но ведь мы как ученые и как личности должны быть головным отрядом в области исследований, представляющих общий интерес. Правительства к нам прислушаются. Иного выхода не будет.

- Вы в этом уверены?

- Уверен так же, как в том, что сижу вот здесь. - Он исподлобья взглянул на Ника. - А вы - нет?

Я хотел бы обладать такой же уверенностью. Быть может, я не вижу того, что ясно остальным, потому что в свое время был ослеплен вспышкой света неимоверной силы. С другой стороны, быть может, благодаря этому свету я вижу некоторые вещи гораздо отчетливее, чем большинство людей. Скажите мне, если можете, - спросил он в упор, - приходилось вам видеть атомный взрыв? Мне пришлось, и я говорю вам об этом прямо. Мы с вами сидим здесь с глазу на глаз, быть может нарушая какие-то указания службы безопасности, но мне наплевать. Ведь то, где я был и что я тогда делал, - никакая не тайна.

- Да, это не тайна, - медленно произнес Гончаров. - Я читал официальный отчет Смита о работе по применению атомной энергии; среди участников несколько раз упоминалось и ваше имя. Вы должны понять, что у нас пока нет официального отчета о нашей работе, в котором назывались бы имена участников. - Нахмурившись, он налил, себе вина. - Скажите, вам непременно хочется говорить об этом? - осторожно осведомился он. - Дело в том, что мне - не хочется.

- Я, собственно, говорю о себе, а не о вас, - сказал Ник. - Впрочем, меня давно занимает вопрос, пришлось ли нам - просто как людям - испытать в этом смысле одно и то же. Вот и все. Мне хотелось бы знать: много ли общего в том, что нам с вами довелось пережить?

Гончаров глубоко вздохнул и, сложив руки, переплел пальцы.

- По-моему, мы с вами очень разные люди и вне своих лабораторий живем разной жизнью. И история обернулась к нам разными своими сторонами. В нашем уравнении движения общим является, пожалуй, только один параметр. Однако мы с вами сидим здесь, и оба одинаково хотим пить после съеденной нами селедки, оба ждем одного и того же телефонного звонка...

- Ждем звонка?

- Да, ждем звонка, - спокойно сказал Гончаров. - Я распорядился, чтобы они позвонили, как только "ТУ" приземлится в Тбилиси, и сообщили, кто их встретил. Коган обещал вылететь за ними, но, насколько я знаю, сейчас он не совсем здоров. - Он взглянул на часы. - Они должны позвонить с минуты на минуту, если только "ТУ" не запоздал. Или если их еще никто не встретил.

- А если Коган так болен, что не мог приехать за ними?

- Вполне вероятно, что он настолько болен, что вообще не может ничего делать. А это повлечет за собою коренные изменения в наших планах. Нам остается только ждать, - сказал он. - Ждать и разговаривать. О том, что общего мы пережили или не пережили в жизни. Но что переживает в своей жизни человек? Он рождается, растет, работает, потом умирает...

- Вы забыли о браке.

- И это тоже у нас с вами происходило совсем по-разному. Видите ли, моя жена... - Он запнулся. - Мне сейчас еще слишком трудно говорить об этом, отрывисто сказал он. - Я никогда о ней не рассказываю.

- Тогда не надо.

- Слишком трудно, - повторил он. - И это даже странно... Ничего в ней не было выдающегося - ни внешности, ни особых достоинств; я бы даже не сказал, что это была самая умная женщина, которую я знал. И все же то, что я в ней нашел... то, что нас связало, было настолько глубоким, настолько личным, что это почти нельзя определить. Это можно только чувствовать, и для меня этого было больше чем достаточно. Мне кажется, такого у меня уже не может быть ни с какой другой женщиной. - Он поднял на Ника искренний, страдальческий взгляд. - Я даже и не надеюсь на это.

- Я бы, например, не мог сказать, чего именно я ищу в женщине, заметил Ник. - Сколько вы прожили вместе, после того как ее освободили?

Гончаров быстро взглянул на него.

- Вы об этом знаете?

- Да, мне говорили. И: как всегда в таких случаях, мне кое-что в вас стало понятнее, но зато напрашиваются другие вопросы.

Гончаров не обратил внимания на этот намек.

- Это было весьма необычное время в нашей истории, которое никогда не должно повториться, - сказал он решительно. - Множеству людей оно обошлось чересчур дорого.

- Я был бы переполнен ненавистью, если бы что-либо подобное случилось с человеком, которого я люблю.

- Я и был переполнен ненавистью, - твердо сказал Гончаров. - Откуда вы взяли, что у меня нет ненависти? Я всю свою жизнь буду ненавидеть то зло, которое вошло тогда в нашу жизнь.

- Но все же вы работаете...

- Вам, наверно, не понять, как все это с нами было. Почему я не должен работать? Вы же работаете, а ведь сознаете вы это или нет, но вы тоже полны ненависти, хотя и другого рода. И эта ненависть так сильна, что почти парализует вас. Я свою ненависть направил на нечто определенное. Я ненавидел зло, те конкретные дела, которые творились у нас в стране, и людей, которые их совершали. Я ненавидел зло, которое так меня страшило. Для человека с чистой совестью так унизительно все время чего-то бояться! Но вы должны понять, что наряду со злом было много хорошего. И хорошее не делалось хуже оттого, что рядом существовало плохое, так же как и плохое не становилось лучше от соседства с хорошим. Быть верным самому себе - вот в чем нельзя было идти на уступки. Часто и в мое нутро заползал червь страха. Изо дня в день я ждал, что меня могут арестовать. Я не был уверен, что дело, которое начато утром, не придется прервать к вечеру. Засыпая, я всегда мог ожидать, что ночью меня поднимут с постели.