Богач, бедняк. Нищий, вор. - Ирвин Шоу

— Я не домоседка и не люблю маленькие города, — упрямо заявила она. — Здесь у меня есть работа, есть перспективы. И я не собираюсь от всего этого отказываться только потому, что кто-то хочет на мне жениться.

— Джин, — предостерегающе сказал он.

— Хорошо, хорошо. Только потому, что я хочу выйти замуж.

— Это уже лучше, — сказал он.

— Я больше буду тебе нравиться, если мы не будем все время жить вместе.

— Нет, наоборот.

— Ну хорошо, ты мне тогда будешь больше нравиться.

Он согласился и на это. Но неохотно.

— Это моя последняя уступка, — сказал он.

День ото дня становилось все теплее. Они подолгу лениво лежали на солнце. Оба сильно загорели, и волосы Джин от солнца и соленой воды стали совсем светлыми. Она давала ему уроки тенниса на кортах отеля и говорила, что он способный. Она очень серьезно относилась к этим урокам и, когда он допускал ошибки, делала ему резкие замечания. Она научила его кататься на водных лыжах. Он не переставал удивляться, как много разных вещей она умела делать отлично.

Куда бы они ни шли. Джин брала с собой фотоаппараты и без конца снимала его на фоне мачт, крепостных валов, пальм, волн. «Я хочу сделать из твоих фотографий обои для нашей спальни в Нью-Йорке», — говорила она.

Они собирались посетить Италию, когда им надоест Антибский мыс. На карте они обвели кружками Ментону, Сан-Ремо, Милан (там надо будет посмотреть «Тайную вечерю»), Рапалло, Санта-Маргериту, Флоренцию (там Микеланджело и Боттичелли!), Болонью, Сиену, Ассизи, Рим. Эти названия звенели на солнце как колокольчики. Джин уже всюду там побывала. Раньше. Пройдет еще много времени, пока он узнает о ней все.

Им не надоедало на Антибском мысе.

Они послали телеграмму Колдервуду, что задержатся на неопределенное время.

В отеле они не заговаривали ни с кем, кроме одной итальянской киноактрисы, которая была так красива, что с ней нельзя было не заговорить. Джин потратила целое утро, фотографируя актрису, и отослала снимки в «Вог» в Нью-Йорк. Из «Вога» пришла телеграмма, что фотографии будут опубликованы в сентябрьском номере.

Этот месяц не могло омрачить ничто.

И хотя Антибский мыс им еще не надоел, они сели в машину и поехали на юг посмотреть те города, что обвели кружками на карте. И нигде не испытали разочарования.

Они сидели в кафе на вымощенной булыжником площади в Портофино и ели шоколадное мороженое, лучшее шоколадное мороженое в мире, и разглядывали женщин, продававших туристам открытки, кружева и вышитые скатерти, а еще она смотрела на яхты, стоявшие на якоре в порту.

Среди них выделялась одна — изящная, белая, футов шестьдесят в длину, с прекрасными, чистыми, типично итальянскими линиями.

— Тебе хотелось бы иметь такую? — спросила Джин, ковыряя ложечкой мороженое.

— А кому бы не хотелось?

— Я куплю ее тебе, — сказала она.

— Спасибо, — ответил он. — А может, в придачу и «феррари», и пальто на норковой подкладке, и дом из сорока комнат на Антибском мысе, если уж ты такая щедрая.

— Нет, я не шучу, — продолжая есть мороженое, сказала Джин. — Если ты действительно хочешь.

Он внимательно посмотрел на нее. Она была спокойна и серьезна.

— Что-то не понимаю, — сказал он. — «Вог» платит тебе не такие деньги.

— Я и не рассчитываю на «Вог». Я жутко богата. После смерти матери мне осталось совершенно неприличное количество ценных бумаг. Ее отец владел одной из крупнейших фармацевтических фирм в США.

— Как называется фирма? — с подозрением спросил Рудольф.

Она сказала, и он, присвистнув, отложил ложку.

— Пока мне не исполнится двадцать пять лет, отец и брат считаются моими опекунами и я не распоряжаюсь всем своим состоянием, но даже сейчас мой годовой доход по крайней мере в три раза больше твоего. Надеюсь, я не испортила тебе настроения на весь день?

Рудольф разразился хохотом.

— Черт побери! Вот это медовый месяц!

В тот день они пошли на компромисс: она купила ему не яхту, а рубашку пронзительно-розового цвета, которую выбрала в сомнительном магазинчике вблизи у порта.

Позднее, когда Рудольф поинтересовался, почему она раньше не сказала ему об этом, Джин не ответила на его вопрос прямо.

— Я ненавижу разговоры о деньгах, — сказала она. — В нашей семье только о них и говорили. Уже в пятнадцать лет я пришла к выводу, что деньги растлевают душу, если думать о них все время. Я ни разу не приезжала домой на летние каникулы с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать. После окончания колледжа я не потратила ни одного цента из оставленных матерью денег. Я разрешила отцу и брату пустить их в дело. Они хотят, чтобы я позволила им распоряжаться доходами с моего капитала, когда я выйду из-под их опеки, но их ожидает большой сюрприз. Они постараются надуть меня при первой возможности, а я не хочу, чтобы меня надували. И уж тем более они.

— Хорошо, ну а что ты собираешься делать с этими деньгами?

— Ты будешь распоряжаться ими в моих интересах, — сказала она, но тут же поправилась: — Извини, в наших. Делай с ними все, что сочтешь нужным. Но только не говори со мной об этом. И не трать их на то, чтобы превратить нашу жизнь в ленивое, роскошное бесполезное существование.

— Между прочим, последние несколько недель мы живем довольно роскошно, — заметил Рудольф.

— Мы тратим твои деньги, заработанные твоим собственным трудом. К тому же это медовый месяц, а не настоящая жизнь, — возразила Джин.

В отеле в Риме Рудольфа ожидала телеграмма от Брэдфорда Найта: «Твоя мать в больнице тчк Доктор опасается ей осталось недолго тчк Полагаю тебе нужно срочно вернуться».

Рудольф протянул телеграмму Джин. Они только что сдали паспорта администратору и еще стояли в вестибюле. Джин молча прочла телеграмму и вернула ее Рудольфу.

— Надо выяснить, если ли вечером рейс в Нью-Йорк, — сказала она. В отель они прибыли, когда было уже почти пять часов.

— Нет, — сказал Рудольф. — Мы не будем выяснять, есть ли вечером рейс. Старухе не удастся вытащить меня из Рима сегодня. Полетим завтра. Один день поживем для себя. Мать продержится до моего приезда. Она ни за что на свете не лишит себя удовольствия умереть на моих глазах.

7

Стоило ему в Генуе вновь подняться на борт «Эльги Андерсон», как он тотчас понял, что его ждет стычка с Фальконетти.

Фальконетти, здоровенный бугай, с красными, как ветчина, ручищами и маленькой, похожей на редьку головой, в свое время отсидел срок за вооруженное ограбление, а на судне держал в страхе всю команду. Он передергивал в карты, но, когда однажды смазчик из машинного отделения уличил его в этом, Фальконетти, пока остальные матросы, находившиеся в кубрике, оттаскивали его, чуть не задушил беднягу. Он взял за правило в начале каждого рейса, придравшись к какому-нибудь пустяку, жестоко избивать нескольких матросов, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, кто хозяин в кубрике. Когда он сидел там, никто не осмеливался прикоснуться к радиоприемнику, и все, нравилось им это иди не нравилось, слушали те передачи, которые выбирал Фальконетти. В команде был один негр, по имени Ренвей, который, завидев входящего Фальконетти, тотчас выбирался из кубрика. «Я не намерен сидеть в одной комнате с черномазым, — объявил Фальконетти, впервые увидев Ренвея в кубрике. Ренвей промолчал, но не двинулся с места. — Эй, черномазый, ты что, оглох?» — сказал Фальконетти, подошел к нему, схватил под мышки и, донеся до двери, шваркнул о переборку. Никто ничего не сказал и не сделал. На «Эльге Андерсон» каждый заботился лишь о себе.

Фальконетти занимал деньги у половины команды. Теоретически он брал в долг, но никто не надеялся получить их обратно. Когда кто-нибудь отказывался дать ему пять — десять долларов, он вначале никак на это не реагировал, но дня через два-три обязательно затевал драку, и потом люди ходили с подбитым глазом, сломанным носом или с выбитыми зубами.

Фальконетти ни разу не затевал ссор с Томасом, хотя был намного крупнее его. А Томас не напрашивался на неприятности и сторонился Фальконетти, но, хотя он вел себя спокойно и держался особняком, в нем было нечто такое, что заставляло Фальконетти выбирать жертвы попроще.

Однако в первый же вечер после отплытия из Генуи, когда Томас с Дуайером вошли в кают-компанию, Фальконетти, сдававший в это время карты, сказал:

— А, вот и наши любовнички! — И чмокнул губами, изображая поцелуй.

За столом рассмеялись, так как было опасно не смеяться шуткам Фальконетти. Дуайер покраснел, а Томас спокойно налил себе кофе, взял лежавшую на столе газету и принялся читать.

— Вот что, Дуайер, — продолжал Фальконетти, — хочешь, я буду твоим импресарио? Домой мы вернемся еще не скоро, и многие из наших парней могли бы воспользоваться твоими услугами в часы одиночества. Так ведь, ребята?