Новый Мир ( № 8 2010) - Новый Мир Новый Мир

Пусть уйдет она с русским,

                             пусть отдаст ему то, что недавно

Мне, любя, отдавала.

                             Пусть сделает это, а я

На край жизни отправлюсь,

                             туда, где земля к небу ближе,

И залезу на небо,

                             покинув навек землю злую».

Это я и назвал романтизмом. Казалось бы, в немыслимых стилистических условиях, в нерифмованном псевдофольклорном стихотворении, в котором почти отсутствуют метафора и вообще присущие Традиции атрибуты, разве что старорежимные инверсии, классицистская привычка описывать персонаж его же речью и другие редкие украшения.

Так вот, в этом эстетическом аскетизме со всей остротой присутствует романтический штамп. Штамп в этом случае не дурновкусие, не набивший оскомину прием, а некий эмоциональный регресс, тяга к прошлой культуре. А ведь если вдуматься, культура всегда уже прошла. Будущее находится в сфере воображаемого, моделируемого. Кто может знать этот завтрашний день? Оказывается, тот, кто знает день вчерашний, кто обладает вкусом, умением распознавать все то же, уже бывшее, являющее себя в повторе, ницшеанском возвращении вновь и вновь. «Когда будет мочиться за чумом» — не есть ли это сама Красота, предъявляющая себя с неизъяснимым (вернее — точно схваченным словом Поэта) бесстыдством. Герой уходит, оставляя блаженную землю, где страдание открылось ему как содержание жизни.

ГОВОРЯТ ОХОТНИКИ НА ТЮЛЕНЕЙ

Нивхский обряд

Зло, причиненное морю

                         и Старухе моря,

Той богине дряхлеющей...

                         Гибель ее тюленей

Мучает нас, убивающих...

Мы вернем ей их головы,

                         мы вернем ей их души тюленьи.

Будем бить в наши бубны

                         и прощенья просить у богини.

Рана моря кормящего

                         в нас сегодня болит, не щадит.

Как иначе залечишь?

Зло — пожалуй, главная тема книги и вообще Тема Стратановского. Это не православный грех, это надконфессиональное образование внутри тела говорящего — того, кто хочет, может и должен говорить. «Блаженства рана», которая бередила лингвистическое тело прошлой излишне эротизированной культуры, превращается в рану нравственную. И это не достоевщина, не морализаторство на чуждом (отчужденном от русского) материале, это желание найти новый Закон, новую Власть, требующую нового Слова...

3

Теперь я даже не знаю, как обозначить то, что произошло со Стратановским и со всей поэтической парадигмой. Очевидно, что прежняя эстетика сложной формы и большого Смысла погибла под развалинами империи, во многом подкрепляющей свою противоположность, поэзию. Но наш герой оказался больше самой культуры, изничтожающей рудименты и требующей новых слов, — слов с маленькой буквы, бесконечно убегающих от Смысла, которого больше нет. Потребление предполагает манкость, то есть красивый (привлекательный) объект (предмет) на горизонте желания. Собственно этот объект, эта Вещь и формирует нового человека, новую гуманитарную культуру. В ней нет места остановке, это череда поглощений, завороженность мнимыми величинами. Боль здесь в дефиците, ее словно отменили или даже запретили. Только кайф, этот новый вид наслаждения взамен традиционного прикосновения к лучшему, другому, неизведанному. Все подлежит систематическому наслаждению, объявленному первым и единственным способом бытования в мире. И странно, что сам язык все еще легален. Возможно, потому, что информационное изобилие множит Слово на бесчисленное поле клонов, производящих немыслимый (то есть уводящий в безмыслие) шум. Что такое Интернет, как не машина по производству шума, а не языка. И Поэт — опять пишу с большой буквы — этому шуму противопоставляет отбор, вкус, тот же язык. Возвращает человека в мир, который его когда-то породил, лучше сказать — выдумал. В этом и заключается отступничество: в отступлении от правил сегодняшнего дня и в том, что Александр Мень определял как «уход», тот малый подвиг, на который способен каждый.

Петр РАЗУМОВ

Санкт-Петербург

Кинематографическая фантазия

КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКАЯ ФАНТАЗИЯ

Е л е н а  Н е к р а с о в а. Три Адовы собаки. Сборник повестей и рассказов.

М., «ИД Флюид», 2009, 288 стр.

Литературный дебют Елены Некрасовой состоялся не так давно — ее первый роман «Гиль-гуль» вышел в 2006 году. До этого Некрасова пробовала себя в самых разных видах искусства — писала картины, занималась видеоартом, снимала фильмы, сочиняла сценарии. В этой ситуации постоянного поиска наиболее подходящего способа художественного самовыражения переход от сценариев к полноценной прозе кажется вполне естественным. Второй роман Елены Некрасовой — «Щукинск и города» — вошел в шорт-лист премии «Русский Букер» 2008 года и достаточно активно обсуждался в прессе. Замечен публикой он был, вероятно, не только благодаря премиальному списку, но еще и потому, что в нем представлен весьма актуальный срез современной русской провинциальной жизни. В отзывах подчеркивается многоплановость этого романа, легкость перехода с условно реалистического на фантастический уровень, переплетение разнородных сюжетных элементов. И примерно то же самое мы наблюдаем в новой ее книге  —  сборнике «Три Адовы собаки». Разве что благодаря выбранным жанрам — повести и рассказы — сюжетное разнообразие здесь гораздо большее.

В первой повести («Фантазия ре минор») описывается жизнь двух московских старух — их повседневные заботы, трогательное и немножко вздорное общение друг с другом, приход гостей, приезд родственников и тому подобное. Какие-то реалии современной жизни вводятся в сюжет через второстепенных персонажей, старухи же погружены в мечты и воспоминания, описания которых и составляют большую часть этого произведения. Оформлено все через серию диалогов и поток внутренней речи: «Кстати, где там ее любимый зайчик? Должен быть в синей сафьяновой коробке… нет, странно… а возможно, он вместе с Дедом Морозом и Снегурочкой, их вместе ставили под елку. Так и есть, вот они все тут… жалкое зрелище, у Веры даже слезы навернулись». Внутренний монолог здесь соединен с констатацией состояния персонажа: читатель и смотрит глазами Веры, и одновременно как бы видит ее со стороны, что очень напоминает смену ракурсов в художественном фильме.

Подробное изложение переживаний и мельчайших ощущений требует серьезной натуралистической проработки образа. Как известно, в свое время Эмиль Золя, собирая материал для своего романа «Нана», специально посещал парижские публичные дома с целью изучения жизни проституток. Однако Золя не пытался обрисовать свою героиню «изнутри», продемонстрировать читателям ее чувства и ощущения, так как подобная художественная задача натурализмом никогда не ставилась. И вот именно с точки зрения художественного метода Некрасовой выбор персонажей здесь представляется мне не совсем оправданным: пропадает эффект достоверности, без которого все эти многочисленные бытовые подробности становятся не слишком интересными.

Повесть «Вова Четверодневный» представляется мне намного более любопытной. Здесь автор апеллирует уже к совершенно другой литературной традиции. Уголовник Вова после драки, в которой он, хотя ему и оставалось совсем немного до освобождения, выступил в благородной роли защитника слабого, бежит из лагеря и прячется в тайге, где его, ослабевшего от голода и лишений, подбирают сектанты. Какое-то время Вова живет нормальной жизнью, даже заводит семью, затем его заставляют пройти обряд посвящения — без этого ему нельзя дальше оставаться среди этих людей, ведущих свое происхождение прямо от библейского Лазаря. Во время обряда в неофита должна вселиться душа одного из предков.

В Вову вселяется душа самого Лазаря. Герой фактически утрачивает свою прежнюю личность, а новая оказывается совершенно не способной к коммуникации. Ни сектанты, ни люди, к которым отправляют Вову, не могут услышать заключенное в нем послание. Герой гибнет, так и не доведя до конца своей миссии. Сразу вспоминается рассказ Леонида Андреева «Елеазар» (1906), в котором весьма своеобразно интерпретируется библейская история. Андреев подробно описывает жизнь — если это можно назвать жизнью — Лазаря после воскрешения. После трех дней за гранью смерти герой полностью меняется — и внешне и внутренне. Обретенное им знание настолько ужасно, что его не может вынести ни одна человеческая душа. Герой Елены Некрасовой точно так же проводит какое-то время в могиле и выходит из нее совершенно изменившимся. Но полученное им знание, наоборот, несет людям обещание и надежду. По Леониду Андрееву, коммуникация возможна, хотя и крайне нежелательна, она является соблазном, и все, поддавшиеся этому соблазну, непременно гибнут. Елеазар заключает в себе тайну, нечто не то чтобы злое, но совершенно чуждое этому миру, и контакт с этим нечто, за одним исключением, оказывается роковым. У Елены Некрасовой все обстоит ровным счетом наоборот: Вова Четверодневный несет людям благо, но люди — ни обычные, ни специально занимающиеся духовной практикой сектанты — оказываются не способными это благо воспринять.