Шрам - Марина Дяченко

Прямо перед ними возвышалось занесённое снегом каменное сооружение — будто остатки древнего фундамента; жёлтый ноздреватый камень перемежался с серым, гладким — Эгерт никогда раньше не видел ничего подобного. Самым же удивительным было чахлое, тонкостволое деревцо, вцепившееся в кладку корнями и будто бы на камне и произраставшее. Среди зимы деревцо оставалось зелёным — ни снежинки не опускалось на узкие листья, и кое-где между ними тускло краснели круглые лепестки, с виду ненастоящие, будто вырезанные из тряпицы — однако это были действительно цветы, Эгерт убедился в этом, когда на кончике пальца у него осталось немного чёрной пыльцы.

— Вот, — сказала Тория, стараясь за деловитым тоном спрятать царившее в её душе смятение, — вот, это могила… Ей несколько тысячелетий. Здесь лежит какой-то древний маг — может быть, сам Первый Прорицатель… А может быть, нет. Это дерево — оно цветёт круглый год, но не принесло ни одного плода… Говорят, ему тоже несколько тысяч лет, правда, удивительно?

Магическое дерево не было более удивительным, нежели то странное действо, что незримо происходило сейчас между Торией и Эгертом. Он хотел сказать об этом — но не сказал; оба стояли, глядя на тысячелетний курган, ставший свидетелем их молчания. Заснеженные ёлки молчали тоже — строго, но без осуждения.

…Назад возвращались в сумерках; мороз усилился, и возле городских ворот пришлось остановиться, чтобы погреться у костра. Стражник с медным от пламени, блестящим от пота лицом подбрасывал в огонь дрова и хворост, взысканные сегодня со въезжающих в город крестьян — зимой пошлину старались брать натурой. Глядя, как пляшут огненные языки в неподвижных зрачках Тории, Эгерт нашёл в себе смелость склониться к её уху:

— Я… Сброшу заклятие. Я верну своё мужество… Хотя бы ради… Ты знаешь. Я клянусь.

Она медленно опустила веки, прикрывая танцующие в глазах искры.

Первый снег растаял, покрыв лаковой грязью улицы, пороги и перекрёстки; дни напролёт выл холодный ветер, и в слегка успокоившиеся было сердца горожан снова заползла тревога. Башня Лаш зловеще воздевала к небу свои благовонные дымы: «Скоро!» Из университета исчезли ещё несколько студентов, и как-то сам собой заглох обычай шумных вечеринок в «Одноглазой мухе». Декан Луаян сделался как бы центром всеобщего притяжения, к нему льнули, надеясь обрести спокойствие; приходили совершенно незнакомые люди из города, часами простаивали на ступенях в надежде увидеть великого мага, спросить у него помощи и утешения. Луаян избегал долгих бесед — однако никогда не выплёскивал на просителей ни гнева, ни раздражения; совесть не позволяла ему успокаивать, разум не велел пугать — он потчевал своих визитёров однообразными философскими притчами, не имеющими, впрочем, никакого отношения к делу.

Испуганные люди между тем всё шли и шли — Эгерт ничуть не удивился, увидев однажды утром на ступенях между змеёй и обезьяной усталого старика с очень прямой спиной и шпорами на сапогах. Приветственно кивнув, он собирался пройти мимо — но старик как-то вымученно улыбнулся и шагнул ему навстречу.

Эгерт узнал отца лишь через несколько секунд. Солль-старший стал удивительно похож на портрет, висевший у него в каварренском кабинете — там изображён был Эгертов дед в преклонных уже годах, седой, вислоусый, с изрезанным морщинами лицом; вспомнив о портрете, Эгерт узнал отца — и поразился обрушившейся на него старости.

Молча, под глухое позвякивание шпор, отец и сын добрались до маленькой гостиницы, где остановился Солль-старший; старик долго стучал огнивом, прежде чем зажёг свечи в канделябре. Слуга принёс вино и бокалы; сидя в скрипучем кресле, Эгерт с болью в душе смотрел, как отец собирается с мыслями — и не может собраться, хочет начать разговор — и не находит слов. Эгерт с удовольствием помог бы ему — но собственный его язык тоже был беспомощен и нем.

— Я… денег привёз, — сказал наконец Солль-старший.

— Спасибо, — пробормотал Эгерт и облёк, наконец, в слова всю дорогу мучивший его вопрос: — Мама… как?

Отец оглаживал вытертую бархатную скатерть на круглом гостиничном столике:

— Она… болеет. Сильно, — он поднял на сына измученные, слезящиеся глаза. — Эгерт… здесь… уже, говорят, кончаются времена. Времена кончаются, да… Пёс с ним, с полком, пёс с ним, с мундиром… какой полк, если… Эгерт. Сын мой… У моего отца было пять сыновей… У нас ты один был, один и остался… Мне уже трудно… в седле… На крыльцо подняться — и то трудно… За что ты так с нами? Ни внуков…

Чувствуя, как высыхает гортань, Солль пробормотал в тёмный угол:

— Я… знаю.

Старик шумно вздохнул. Покусал губу вместе с усами:

— Эгерт… Мать просила. Простилось тебе… всё. Мать просила… Поедем домой. Пёс с ним, со всем… Поедем в Каваррен. Я и лошадь тебе привёл… Кобыла — чудо, — взгляд отца несколько оживился, — вороная, злюка… Дочь нашего Тика… Ты любил Тика, помнишь?

Эгерт бездумно водил пальцами над огоньком свечи.

— Сын… Поедем сегодня. Лошади резвые… Я, конечно, устаю, не то что прежде… но тут уж постарался бы. И были бы дома через недельку… Да, Эгерт?

— Я не могу, — Солль проклял всё на свете, прежде чем сумел произнести эти слова. — Не могу я… Как же я вернусь… таким? — рука его коснулась шрама.

— Ты думаешь, — тяжело выдохнул отец, — ты думаешь… матери не всё равно… какой ты?..

…Ему казалось, что, не повстречай он сейчас Торию — и что-то сломается, не выдержит, порвётся внутри. К счастью, она встретилась ему прямо на ступеньках — уж не его ли ждала?

— Эгерт?

Он рассказал ей, как тряслись руки его отца, когда, прощаясь, Эгерт прятал глаза и бормотал уверения в скором своём приезде.

Хлюпала под ногами жидкая грязь. Город притих, будто вымер; не разбирая дороги, они брели улицами и переулками, и Эгерт говорил без умолку.

Мать совсем плоха, мать ждёт его; но как же можно вернуться, неся заклятие? Как можно приползти к отчему порогу, имея в душе ту трусливую тварь, которая в любую минуту готова сравнять его с распоследним подлецом? Он же дал клятву себе, он дал клятву Тории… Может быть, он не прав? Может быть, ради спокойствия матери следует хлебнуть нового позора, вернуться побеждённым, трусом? Принести к её ногам тень, отяготить новым горем?

Он пытался объяснить это отцу, как мог. Он путался в словах, увязал в них, как неумелый рыболов в собственной сети — а старик не мог понять его, и Эгерт, измучившись, сказал ему наконец: я болен. Я должен исцелиться, и тогда… Отец молчал; впервые на памяти сына вечно прямая спина его устало сгорбилась.