Дети мёртвых - Эльфрида Елинек

Оттуда поднимается холодный, затхлый запах. Прелая листва, твари, травы. Камни, которые ещё недавно казались плотно сдвинутыми, едва давая путь тропинке, вдруг мягко расступились. На них влажный налёт, он кажется гораздо темнее, чем пронизанные прожилками металла светлые стены раны, которой срочно требуется пластырь, — ведь её, не принимая в расчёт тектонические сдвиги в горах, просто взорвали. Каменная бойня. Недавно, когда оба этих молодых пешехода шли по лесной дороге, солнце с наветренной стороны камня ещё усердно палило по нему, но не попало. Отдельные сорокаметровые пальцы елей торчат напоминающе, их оставили как мемориал, чтобы народ помнил, что когда-то здесь был лес. Теперь профсоюз соорудил там кресты, на которых распинают тех, кто положился на расположенную неподалёку огосударствленную индустрию. На неё были собраны все вклады за все годы. Но наши люди, из которых мы взяли двух (мы всегда берём как минимум двух для двойной слепой пробы), уже покинули засыпанную щебнем дорогу. Почти незаметно, ещё не зная этого, они начали выкладывать себя из наложенных рук. Может, это был последний раз, когда они выложились перед нами. Как отфильтрованные журналы в дождливые дни, когда знаменитые борются против банд, за которыми стоят подлые и забрасывают их своей пошлой жизнью.

Эдгар и Гудрун садятся на поросший сырой травой откос и потом осторожно спускаются в Старую Могилу. Изначально эту крутую тропу проторили туристы — для покорения гор; да несколько горных крестьян, что ещё здесь гнездятся, проделывают по ней свои вылазки за мелким товаром. Молодым показалось, будто они вошли в колокол и он обрушился на них, как на язык. Это место походило на бомбовую воронку, в которой что-то детонировало. Эту яму трудно описать или постичь. Температура упала на несколько градусов, как мне кажется. Тяжко, как больной, вздыхает подошва долины. Тут любой заледенеет, кто спустится сюда. Лучше прибегнуть к сравнениям, туристы здесь хватаются за куртки и платки. Что-то тихо сочится, погребённое в кустах ольшаника. Вяло крутится вокруг своей оси какое-то животное — большое, малое? Рыба-гадюка? Растения, хромово-зелёные, разрослись здесь особенно сочно. Пышно кустятся вокруг бормотанья воды. Здесь когда-то стояла хижина, но сгорела много лет назад. Среди обугленных обломков выросли дикие фруктовые деревья, в которых кишмя кишат насекомые. Мать-и-мачеха, подорожник, горец, эспарсет или что там ещё, огромные дикие многолетники фенхеля, на которых закрепились мириады мошек и комаров, так что белые зонтики кажутся чёрными и пугающе хищными. Всё, что эта долина проглотила, так и осталось в ней, и уже поднимается её беззастенчиво дурное дыхание. Убийцы поклоняются падали, она, как Работник, висит на кресте: избавитель и установитель границ, на его пропитание будут собраны деньги. Есть основание, чтоб и нам потерпеть.

Старое безобразие, что здесь спало, уселось и раскрыло материнское лоно, которое оно держало на молнии. Сочно сплелась поросль перед её собачьей конурой, тёплый воздух остался наверху, у входа в этот подземный мир. Путешественники чувствовали себя так, будто их залили в тёмно-зелёную запотевшую бутылку, чтобы они настоялись и пришлись по вкусу чужому, алчному образу, который собрался гулять безоглядно, как Ники Лауда или Томас Мустер, который только что вышел в восьмую финала, ура! О, с каким мыльным блеском, как упруго выпячиваются выпуклости! Отлично. Это чистый остаток, из которого никто не хочет сделать начало, потому что, возможно, погоня уже наступает на пятки. Камни этой дорожки облеплены мшистой обивкой, покрыты лишайником, из которого торчат метёлки трясунки. Да, вам не привиделось, трава уже взялась за эти наполовину разрушенные камни, чтобы они, её надгробия, теперь сами были погребены под ней. Еле заметные следы Гензеля-Гретели рассеяны невидимой рукой, и внизу, у почернелых зубчатых руин, из которых тянут свои ручонки деревца — молоденькие, но уже скрюченные, — там смолкает всё! Влажный волок полоза, посверк насекомых, истаивающие паутинки, заострённые травинки темнейшей зелени, не стоптанные никакой стопой, пьяные от забвения. Сочится струйка со скалы. Почва пружинит под ногами, и Эдгар вместе с Гудрун, спотыкаясь, спускаются в яму. Их путь сказывается на этой сырой траве. Ободрённые её покоем и терпением, оба ступили на дикий газон — ах, что за дорогие времена, когда дичь дороже, чем облагороженное, избалованное! — и теперь дивятся его желейной вязкости. Это как если бы они ступили на мясо, свежее, только что из эконом-пакета, но уже слежавшееся и подтаявшее: щупальца каракатицы, морковка и горох, которые и сами-то питались подаянием; под ногами чавкает, но сохраняет свою эластичность трава, снова распрямляясь после подавления. Упирается в ступню спиной и сбрасывает её с себя. Местечко без сердечника, который дал бы вам опору.

ЭДГАР ГШТРАНЦ БЕСПОМОЩНО глядит на Гудрун Бихлер, оба как-то попали сюда, но не могут сказать откуда, — откуда им знать, если больше не действует сила памяти, при помощи которой мы удостоверяемся в повседневных вещах и можем при этом забыть, что точно так же нам могли сберечь действительность и книги, как распятые на балках чердака тела летучих мышей. Сила чувств, пожалуй, тоже помогает разглядеть друг друга в слабом отсвете их теневидных идей, которые, к счастью, едва брезжат. Но всё равно они не знают, кто они и кто, соответственно, другой; им не хватает слабого мерцания их внутренней коптилки, батарейки Гудрун и Эдгар почти сели, и они уставились в голубую дымку, ничего не понимая и не постигая, как это люди могут так уменьшиться. Дыхание, почти беззвучный звон из почернелых руин, становится всё слышнее. Что-то ритмично пыхтит, облизывается. Обгорелые рёбра дома вздымаются и опадают, откачивается сок жизни, в котором больше не лопаются пузырьки, чёрный сироп для усмирения кровавого пирога, который того и гляди подгорит на перегретой сковороде суставов. Ведь люди хотят, чтобы их рука молодцевато поднималась в местах экскурсий. Скрытый принудительный насос продавливает кровь сквозь стенки растений, подвешенных к разбитой природе. За которой таится что-то ещё. Что-то выдыхается, а что-то вдыхается, нежная плоть покачивается на стеблях, и боковое зрение Эдгара замечает ночную тоскливую странность его спутницы: быть не может, но она становится всё прозрачнее! Густая поросль растений незаметно прокралась сквозь её мясо! И мяса тоже больше нет, или это не так? И свежие цвета её одежды — красной куртки, джинсов, майки — постепенно иссякали, будто впитываясь в обочины тропинки по мере того, как они углублялись в заросли купырей, дикой мяты и зверобоя, промокая до колен, и краска жизни вытекала из неё. Вокруг уже образовались лужицы, потёки краски; гроза растений бурно вторгалась в ограниченность её существа и вычерпывала из неё, как пену, последнее дуновение привлекательности, почва выпивала Гудрун. Её защитная оболочка, её плавники на крадущихся воровских стопах её мыслей, которыми она отчаянно пыталась украсть воспоминания, этот запертый сад, запечатанный источник, кажется, растворились, — сила, которая лежит вне наших сил, как говорят в здешних местах господа отпеватели, когда воздвигают на алтарь куски торта и мечут осуждающие взгляды на неверующих, которых ещё не достало солнце Христа, эта сила, кажется, стала действующей. Господа благословляют свою общину, будто держат в руках метательную лапту. Да, здесь католическая страна, а всё равно в приходе сплошное дерьмо! Всё сущее будет растворено, а потом должно уйти прочь всё, что Сын и истина не сотворили собственными руками или хотя бы не коснулись ими; эта рана загноится, если на неё быстро не наложить руки и, с камнем или без оного, не учинить погребение. Один древний хит в музыкальных ящиках Австрии гласит: то, чего мы сами не потрогали, не трогает и нас. Слишком мало считаются с мнением нас, бедных. Может быть, Гудрун вскоре превратится в заколдованную женщину, поднимется в воздух и с криком улетит, как змей-дракон, даже это нам легче представить, чем правду: мозги в банке. Сотни детских мозгов в незакатанных стеклянных банках для консервирования! Это для нас почти так же нормально, как полное исчезновение людей, тут от них хоть что-то остаётся: законсервированные продукты их мысли! И мало ли что они думают, это совсем не обязательно должно происходить. Мы немощные: никто нас не возложит на крест, ведь мы не такие дураки, как Иисус. Бог с нами и с нашими дающими и берущими телесностями, которые мы после реставрации и генеральной чистки получили вместо тел, мы дети страны (один из нас — Арни, которому сейчас поклоняются в одном кино). Мы всё же победили и в одной народно-музыкальной передаче претворили вздохи простого народа в вопли. Никто больше не хочет быть тронутым, они ничем так не гордятся, как сияющим поверх барочных алтарей крестом Христа, при помощи которого они поставили крест на всём остальном мире, так, теперь его можно похерить. Да, Христель, больше никто не оспорит ничего из твоей добычи!