Старая девочка - Владимир Шаров

Еще идя в церковь, Вера решила, что, как и полагается на исповеди, расскажет всё без утайки, всё подряд, ничего скрывать не станет. Так она и сделала, рассказав отцу Михаилу и то, что было до Иосифа, и свою жизнь с Иосифом, и то, как она, когда поняла, что он погиб, повернула назад, в общем, всё со времени своей последней исповеди. Она не скрыла, как обманывала Кузнецова, как ночью круг за кругом обходила его особняк в Ярославле, и он, хоть сначала упорствовал, в конце концов поддался, поверил, что она к нему возвращается, и велел органам ей не мешать. Рассказала отцу Михаилу и про каждого из воркутинцев, которые ждали ее, как и Кузнецов, и про их жен, которые цеплялись к ней на улице, моля, чтобы она, Вера, взяла себе, выбрала кого-нибудь вместо Иосифа и остановилась, перестала уходить назад. Потом рассказала про мать, которая много лет верила и пыталась убедить в этом отца, что Вера, как блудный сын – к Богу, возвращается домой, в семью, что она уходит от всей той жизни, которую выбрала для себя, вступив в девятнадцатом году в партию; она возвращается к ним и должна знать, что они ждут ее и всегда примут.

По мере того как говорила, она видела, что отец Михаил боится ее меньше и меньше, очевидно, мать писала о ней куда хуже, здесь же, на исповеди, в его глазах она была просто бедной, несчастной женщиной, жизнь которой неизвестно зачем и за что погубили. Она была рада, что ее перестали бояться, перестали представлять каким-то страшилищем, и тут, наверное, забылась, повела себя слишком запросто или в голосе ее больше не было раскаяния, потому что отец Михаил, безо всякого перехода вдруг посмотрел на Веру с подозрением. Молодая, хорошенькая, в веселом в цветочках платье и в соломенной шляпке с вишенками: она уже понимала, что одеться надо было не так, что то, как она выглядит, совсем не вяжется с тем, что она говорит, правдой могло быть или одно, или другое, но сразу и то и то правдой быть не могло, и, уверившись в этом, он больше не хочет слушать, как она ему врет.

Всё это было настолько резко, что Вера растерялась, не зная, что надо сказать, как объяснить, что на самом деле и то и это – чистая правда, она ни в чем, совсем ни в чем его не обманывает. Если раньше она исповедовалась подряд, шаг за шагом, и ему было нетрудно следить, как она жила эти годы, то теперь, нервничая, пытаясь хоть что-то поправить, она стала выхватывать из своей жизни, и нынешней и прошлой, какие-то ни с чем не связанные эпизоды, случаи, разговоры, каждый из них казался Вере таким, после которого не верить ей больше будет невозможно, но отец Михаил только хуже и хуже ее понимал. Любое ее слово теперь в его глазах было ей же во вред, все они свидетельствовали против нее, и, когда она, отчаявшись, наконец замолчала, ему уже определенно казалось, что эта девочка просто смеется над ним, водит его за нос.

Наверное, из-за этого, едва Вера прервалась, он обрушился на нее с настоящей отповедью. Сначала долго, почти как мать, говорил, что на долю каждого из нас отпущена своя мера горя и страданий, все мы кротко и достойно должны нести свой крест, как нес свой на Голгофу Сын Божий Иисус Христос. Да, зла в мире очень много, но не Господь в этом виноват, а наша греховная человеческая природа, человек тянется ко злу, как ребенок к конфете, поэтому и только поэтому всё так плохо. Но человек не должен, не имеет права отчаиваться, отчаяние едва ли не самый страшный грех, отчаявшийся человек лишь потакает злу; всем, кто его окружает, кто на него смотрит, он как бы свидетельствует, что зло всесильно и ничего, совсем ничего сделать нельзя, единственный путь – подчиниться, уверовать в это зло, как раньше – в Благого Бога, и, служа ему, тоже творить зло.

Когда она начала, продолжал отец Михаил, он слушал ее с сочувствием, и, наверное, Вера это видела, но теперь, когда она закончила свое покаяние, он понимает, что вряд ли именем Божьим сумеет отпустить ее грехи. Она должна его понять, он страстно хочет всё ей простить и благословить, но по каноническим правилам вряд ли это вообще возможно. Дело ее настолько странное, что он должен посоветоваться со своим благочинным, хотя, к сожалению, почти уверен, что и от епископа другого она не услышит. То, что она сотворила, то, во что превратила свою жизнь, это не бунт против неправедной власти, как, может быть, ей хотелось бы думать, а бунт против самого порядка вещей, как он установлен Господом для человека. То есть она взбунтовалась против Бога, пошла против высшей силы, ее сотворившей, и, пожалуй, мать Веры права: больше всего ее грех похож на грех самоубийства. Верин отказ жить по Божьим правилам есть медленное, растянутое на годы самоубийство, а этот грех, что она, дочь дьякона, должна хорошо знать, церковь отпускать никому не разрешает. Самоубийц и не отпевают, и не хоронят вместе с другими верующими.

Он долго всё это говорил, долго и страстно, и, может быть, потому, что всё уже было определено, она точно знала, что грехи ей не отпустят, Вера начала успокаиваться. То, что он говорил сам или вслед за ее матерью, было, конечно, правильно, она видела, что он и впрямь умный, совестливый человек, но про себя знала, что тоже права, а то, что она не сумела ему свою правоту объяснить – так это наверняка не было смертным грехом, которого никому и никогда нельзя отпустить. Теперь она даже знала, что скажет отцу Михаилу, что добавит к своей исповеди, когда он кончит ее обличать. На этот раз она не могла поручиться, что то, что он услышит, будет такой же полной правдой, как и раньше, но сейчас была уверена, что это надо, совершенно необходимо, чтобы он хоть немного понял ее правоту. Когда отец Михаил в свою очередь замолчал, она спросила его, может ли он ей уделить еще хотя бы полчаса; она знает, сказала Вера, что и так отняла у него весь день, тем не менее очень просит об этом. Он снова, как и тогда, когда она к нему только пришла, смутился, сказал, что, конечно, тут не о чем говорить – он ее слушает.

Вера начала с того, что всё понимает и никогда ни в Ярославле, ни в Москве, ни здесь, в Ивантеевке, не сомневалась, что отпустить ей грехи он не согласится. Но в последнее время она, которая и в юности была в общем малорелигиозна, то и дело вспоминает из своего детства те эпизоды, где она явственно чувствовала высшую силу. Всё это вдруг ожило в ней, и теперь она часто думает, что неспроста отказалась тогда, в тридцать восьмом году, жить как все, не просто изобрела, как он ей сказал и как считает мать, нечто вроде самоубийства, хотя согласна, что с первого взгляда это выглядит именно так, – а все эти годы возвращается, идет к Богу, к тому времени, когда она еще знала, что Он рядом с ней.

Так почему ему, отцу Михаилу, этот путь назад не кажется признанием, что вся ее жизнь потом, когда она о Боге забыла, совсем о Нем не думала и не помнила, была ошибкой, ошибкой, которую она теперь хочет исправить? Сейчас, сказала она ему, когда идти осталось совсем уже недалеко, когда она находится всего в нескольких неделях от дня, когда в последний раз была в храме на службе, ей кажется, что он вряд ли будет прав, если остановит ее, своей властью священника не даст ей вернуться, снова припасть ко Христу.

Похоже, что эти слова Веры сбили отца Михаила с толку, даже поразили его. Явно не зная, что делать, он стал допытываться, почему она точно знает, что идет именно к Богу, с самого ли начала знала, что идет к Нему, или только недавно это решила. Он так настойчиво ее об этом расспрашивал, как будто это могло иметь значение, давно она поняла или только сейчас, и, главное, как будто такой путь вообще существовал, мог быть Богу угоден.

На его вопросы Вера честно ответила, что нет, поняла совсем недавно, ничего это в ней еще даже не успело устояться, одно она почувствовала во время вчерашней службы, другое сегодня, когда шла литургия, многое же ей стало ясно прямо теперь, во время исповеди. До этого люди, которые ее любили и год за годом ждали, верили, что она к ним вернется, заражали ее этой своей верой, путали ее, потому что, видит Бог, ни к кому из них она никогда возвращаться не собиралась. Но в последнее время, когда скоро она опять станет ребенком, а из тех, кто ее ждал, живы лишь несколько человек, она начала понимать, что, наверное, всегда шла к Богу – всё же остальное было нужно, чтобы ее никто не перехватил на полпути. Сейчас она почти совсем в этом уверена, сказала Вера отцу Михаилу и принялась подряд, без всякой хронологии рассказывать то, что из детства о Боге помнила.

Она говорила, как в семнадцатом году, когда из-за дороговизны покупать еду им сделалось трудно, отец начал разводить кроликов. Всё шло очень хорошо, у отца вообще, за что бы он ни брался, всё шло очень хорошо, а потом кролики вдруг заболели. У малышей выходила наружу кишочка, отсыхала, и они умирали один за другим. “Когда заболел последний из выводка, – говорила Вера, – я в отчаянии бросилась в ванную – единственное место в квартире, где можно было запереться, и, повалившись на колени, с жаром стала молить Бога, чтобы он выжил. Молитва моя была услышана, и кролик выздоровел. Это было чудо, но в тот раз, отец Михаил, – сказала Вера, – я вдруг усомнилась, что по такому незначительному поводу высшая сила согласилась вмешаться.