Многорукий Бог Далайна - Святослав Логинов

Как случилось на нашем мокром оройхоне чудо небывалое – объявилось место грязное. Завелась грязища густая да липкая – никто мимо пройти не мог. Охотники шли – ногами увязли. Женщины промышляли – поискали чавги. Мальчишки бежали – поиграли в мышку. Девочки ходили – замесили малашу.

И так все они грязь измяли-переболтали, что слепилась из нее пребольшущая Чвака-кака. Посмотрела Чвака-кака по сторонам – всюду грязь вонючая, хохиур пушистый, тэсэги высокие – и говорит:

– Мир прекрасен, а я, Чвака-кака, лучше всех! Пойду, свет посмотрю, всех счастливыми сделаю!

Пошла Чвака-кака по оройхону, видит безногая тайза прячется.

– Ты меня, тайза, не бойся, я Чвака-кака хорошая, хочу свет кругом обойти, всех счастливыми сделать. И тебя тоже, тайза безногая.

– Неужто тебя и есть можно, такую большущую?

– Можно, тайза, можно! Вот только свет кругом обойду.

Пошли они вместе. Впереди Чвака-кака шагает, за ней тайза ползет. Идут, а навстречу – жирх. Чваку-каку увидел, со страху извиваться стал.

– Ты меня, жирх вонючий, не бойся, я Чвака-кака хорошая, хочу свет кругом обойти, всех счастливыми сделать.

– Тебя и есть можно, такую здоровенную?

– Можно, жирх, можно! Вот только свет кругом обойду.

Пошли дальше. Первой Чвака-кака шагает, за ней тайза ползет, сзади жирх извивается. Навстречу им тукка. Увидала Чваку-каку – ощетинилась.

– Не бойся меня, колючая тукка. Я Чвака-кака хорошая, хочу свет кругом обойти, всех счастливыми сделать.

– А есть тебя можно?

– Можно.

Пошли в путь. Чвака-кака шагает, тайза ползет, жирх извивается, позади тукка бежит. Навстречу – парх. Чваку-каку увидел – усы распустил.

– Ты меня, парх усатый, не бойся. Я Чвака-кака хорошая, хочу свет обойти, всех счастливыми сделать.

– А тебя, такую сильную, есть можно?

– Можно. Пошли вместе.

Парх согласился. Пошли дальше и встретили гвааранза.

– Ты меня не бойся, гвааранз крепкоспинный! Я Чвака-кака добрая, хочу свет кругом обойти, всех счастливыми сделать.

– А ты вкусная?

– Вкусная, страсть вкусная! Пошли с нами. Кругом света обойдем, а там и поедите.

Пошли дальше. Впереди Чвака-кака шагает, за ней тайза ползет, следом жирх извивается, тукка бежит, парх прыгает. Последним гвааранз волочется, а на хвосте у него зогг-молчальник сидит. Его никто не звал, так он сам увязался. Шли-шли и обошли весь оройхон. Вернулись на старое место. Чвака-кака и говорит:

– Везде мы побывали, все повидали, а краше родного шавара не свете нет. Значит, тут вам счастливыми быть. Ешьте меня, родные, ешьте, любимые!

И растеклась грязною лужей.

Чаарлах помолчал немного и добавил уже обычным голосом:

– Здорово я вас обманул. Три года все думали: «Вон илбэч идет», – а я – Чвака-кака.

– Отец, – спросил Шооран, – неужели все счастье в том, чтобы съесть другого?

– Понял… – сказал Чаарлах. – Молодец. А заметил ли, что ты единственный понял это? Ну-ка, идите сюда, вы двое…

Шооран и Ээтгон подошли, присели на корточки. Лишь коснувшись руки Чаарлаха Шооран понял, что слова о его близкой смерти недалеки от истины. Чаарлах говорил, смотрел и улыбался как и прежде, но рука была такой холодной, словно в голубые дорожки вен влилась мертвящая влага далайна.

– Вас тут двое… небезразличных, – проговорил Чаарлах. – Дайте-ка руки! Да не мне… Не любите вы друг друга, а кабы вместе держались, так и сносу бы вам не было… – Чаарлах усмехнулся. – На себя посмотрите, вы же оба отмеченные. К кому судьба неравнодушна, того она в щеку целует, а там, сколько ни мойся – след останется.

Шооран вспомнил Маканого и кивнул, соглашаясь. Вот только у Ээтгона бита левая щека, а у самого Шоорана – правая.

– Я-то вас обоих люблю – одного потому, что я его понимаю, другого – потому, что он меня. Согласия меж вами не бывать, один прямой, как гарпун, второй все закоулки в шаваре видит. Обещайте, хотя бы друг другу не вредить. У вас разные дороги, ходите по ним.

– Мы уже сделали себе все зло, какое могли, – сказал Ээтгон, глядя в сторону. – Оно еще долго будет всплывать.

– Но нового пусть не будет, – Чаарлах устало откинулся на заботливо постеленную Ээтгоном шкуру бовэра, закрыл глаза.

Шооран с Ээтгоном ждали, и молча стояли вокруг люди, словно сказитель еще говорил с ними. Чаарлах медленно приподнял веки.

– Вы здесь? Я хотел попросить: когда я… в общем, завтра, не относите меня в шавар. Я всю жизнь боялся туда попасть. И далайна я тоже боялся… Может потому и жил так неприлично долго. А теперь, идите все… Я хочу спать.

Вечером, когда стало ясно, что Чаарлах не проснется, Ээтгон словно младенца поднял на руки легкое тело и отнес на вершину одного из суурь-тэсэгов. Шооран шел позади. Он видел, что Ээтгон не примет его помощи, и не предлагал ее. Остальные изгои проводили их взглядами, но остались в лагере, не решаясь далеко отходить от поребрика.

Назад шли, так и не сказав ни слова. Шооран как и прежде шел сзади, но думал не о похоронах, а о том, что с вершины суурь-тэсэга он сумел рассмотреть на соседнем оройхоне белую черту копья и привязанную к нему алую ветку туйвана. Мудрый Моэртал подавал знак духу шавара.

Так они шли и не ускорили шага, даже когда гулкий удар пронесся над оройхонами – многорукий бог далайна явился за сказителем, который так долго ускользал от него.

Так в жизни всегда: то бесконечно ждешь новостей, а их нет и нет, но зато потом они обрушиваются потоком, и думаешь: поменьше бы. Две недели одонт Моэртал требовал сведений о том, что делается среди изгоев, а тут разом вернулись двое соглядатаев. И рассказывали они такое… Жирным одонтам с внутренних земель подобные вещи рассказывают на ночь, чтобы крепче спалось. Сходились доносчики в одном: среди изгоев прячется илбэч, на мысе прибавилось четыре новых оройхона. Этому Моэртал поверил, да и как не поверить, если рроол-Гуй выныривает по шесть раз на дню. А вот дальнейшее… От рассказов шпионки Моэртал сначала попросту отмахнулся, а вот доклад второго соглядатая заставил его задуматься. Отослав шпионов он долго размышлял, то садясь в кресло, поставленное под деревом, то вскакивая и принимаясь быстро расхаживать.

Изгои собрались завоевывать угловые земли! А ведь это идея! Это выход на многие года! Давно известно, что примерно раз в шесть лет изгоев становится так много, что они начинают угрожать государству, и приходится начинать с ними правильную войну. А теперь их можно направлять на угловые земли. Пусть завоевывают себе царство. Победят – значит уйдут. Проиграют – остатки неудачников легко перебить. Так что, действительно, имеет смысл пропустить бунтовщиков на запад. Чем он рискует, если будет обманут? Изгои, запертые в ловушке, уйдут. Но без артиллерии он все равно не может взять их, особенно если за их спинами восемь оройхонов. – Моэртал поежился, подумав, как ему придется докладывать о потерянных ухэрах. – Что еще? Сбежит илбэч… – секунду Моэртал стоял неподвижно, потом опустился в заскрипевшее кресло. Лицо его просияло. – Так вот, что это было! Не врет баба! И никуда илбэч не денется. Что ему делать на угловых землях? Там он заперт, словно загнанная тайза, а илбэчу нужен простор – большой и пустынный берег. Вот он и просит его. И неважно, откуда он добыл своего злого духа – на то он и илбэч, – Моэртал нервно растер лицо ладонями. – Что же делать? Выпустить изгоев, а потом прочесать оройхоны, каждую пядь, шавар вычерпать… Или, все-таки, окружить земли, но не входить туда, не трогать илбэча. В конце концов, он хочет строить. Так пусть строит. Харваха больше у того, кто добр с сушильщиком. – Моэртал представил, как на севере появляется не два, а дюжина сухих оройхонов, и сладко поежился. – Он не станет подобно Ууртаку просить, чтобы эти земли отдали ему. Большая провинция – это большие хлопоты и большая зависть врагов. Он предложит на совете одонтов создать там новую провинцию, которая прикроет его от вечно бунтующего побережья. Он сам станет жирным одонтом внутренних земель, и цэрэги ему будут нужны лишь для почета и славы. Лишь бы илбэч не обманул, лишь бы не сбежал… Но ведь должен хоть кто-то в мире держать свое слово!