Дорога в Средьземелье - Том Шиппи

ОПОСРЕДОВАНИЕ НЕКОТОРЫХ ПРОТИВОРЕЧИЙ

Если бы в толкиновской трилогии существовала тематическая сердцевина (на самом деле «Властелин Колец» всем своим построением отрицает какую бы то ни было централизацию), то ее можно было бы усмотреть в эпизоде, где Леголас и Гимли идут по Минас Тириту и разглядывают работу каменщиков. Гимли настроен критически:

« — Обычная история у людей! Все–то они ждут урожая, сеют пшеницу — и вдруг грянут весенние заморозки, или летний град побьет поля, и где он, урожай, где они, обещания?

— Однако редко бывает, чтобы пропал весь посев, — возразил Леголас. — Иной раз переждет зерно непогоду, схоронившись где–нибудь в пыли и перегное — а потом возьмется и прорастет, когда уже и не ждет никто. Дела людей еще и нас переживут, дорогой мой Гимли!

— И все же в конце концов останется только руками развести. Всем их делам и замыслам одно название:

мог–ло–быть–да–нету…

— Этого не дано провидеть даже эльфам, — вздохнул Леголас».

Этот обмен репликами проливает некоторый свет на историю Гондора. Кроме того, в нем развивается idee fixe одного из персонажей («труд каменщиков») и тема «межрасовое напряжение и гармония личности» — тема, которая в повествовании уже давно является постоянным фоном отношении между этими двумя героями. Однако беседа персонажей возвышается здесь от своего непосредственного контекста до вневременности и универсальности. Реплики звучат как пословицы. Более того, идея зерна, лежащего в пыли, может привести на память евангельскую притчу о зерне, упавшем на каменистую почву[354]. Можно удивиться N спросить: неужели существа, которые, в согласии с традицией, лишены душ, — альф и гном — говорят здесь, кота и совершенно бессознательно, о Сыне Человеческом? Это было бы очень похоже на эльфов — догадываться, что к людям придет когда–нибудь Спаситель, но не иметь при атом и отдаленного понятия о той смеси ужаса и красоты, которыми это пришествие будет окружено. Мы получаем здесь некоторое понятие о том, как выглядит история человечества в глазах максимально добродетельных и максимально языческих «добродетельных язычников». Это странно, но ни в коей мере не вступает а противоречие с тем, что Толкин считал свою книгу «в основе своей религиозной, католической». В этом смысле «Властелин Колец» может выступать как посредник между христианством и язычеством, между Христом и Ингольдом с Фродой, точно так же, как между мифом и романтической прозой, общим фоном и непосредственным контекстом

Это одновременно и колебание между разными стилями. В оригинале этого отрывка нет ни одного нарочито архаического слова, за исключением, возможно, naught — «ничто». Тем не менее отрывок воспринимается как архаический по стилю. Этот эффект достигается, в числе прочего, с помощью инверсии (280), тщательного отбора наречий времени и других, менее очевидных, речевых признаков. Толкин мог бы в любое время прочитать лекцию по любому из использованных им приемов. Ему, конечно, не стоило бы труда написать всю сцену на современном жаргоне, примерно: «— У людей всегда так! Они всегда ждут урожая, сеют хлеб — и вдруг хвать, на тебе, заморозки, или поля побьет градом, и привет, обещания! — Но не всегда же пропадает вообще все, что посеяли! Иногда бывает же, что какое–нибудь зерно не погибнет, зароется в пыль и перегной, а потом глядь — и проросло, когда этого уже никто не ждет!..» и т. д. Если бы «Властелин Колец» был написан в таком стиле, он не стал бы мишенью для критиков. Но стал бы он от этого лучше? Очень маловероятно. Несоответствие между современным речеупотреблением и архаичностью, заложенной в этот отрывок мысли, выглядело бы фальшиво и приводило бы к глубокому «разъединению слова и значения» (как показал однажды сам Толкин, переписав на современном английском жаргоне сходный отрывок(281))[355]. Толкиновский стиль всегда тщательно взвешен и обычно достигает в конце концов цели, даже если у читателя не возникает охоты вчитываться. Здесь можно было бы прибегнуть к терминам Аристотеля и сказать, что трилогия преуспела в гармонизировании своих зтоса, мифоса и лексиса, которые, грубо говоря, составляют темы трех последних глав. У Аристотеля под этими тремя понятиями понимаются «декорация», «сюжет» и «стиль». Но значения слов со временем меняются, и эти изменения зачастую приносят автору неожиданный выигрыш, который, как всегда, следует, конечно же, прибрать к рукам Дело в том, что вышеприведенное высказывание было бы истинным и в том случае, если бы греческие слова означали «этика», «миф» и «лексика»(282). Толкин полагал, что в независимых людей странствованиях и блужданиях отдельных слов есть какая–то своя правда. Например, он, возможно, отнюдь не восхищался ни личностью Мильтона, ни личностью Вордсворта: первый был протестантом, развелся с женой и выступал за убийство короля, а другой не вполне грамотно заигрывал с проблемами медиевализма и как литературный критик принадлежал к разряду невежественных. Но оба были английские поэты, и через них говорил сам язык. В знаменитой элегии Вордсворта «Мом» эхом откликается древнеан глийская поэма «Перл»;

Недвижна, силы лишена,Глуха, нема лежит.Как скалы, камни, пни, онаС Землей в мирах кружит(283).

Вордсворту следовало написать stocks, а не rocks («скалы»), но он предпочел аллитерацию (по предыдущей строке), и в итоге получил тавтологию[356]. А вот Мильтон в своем сонете «О бойне в Пьемонте» передал ключевую фразу верно:

Отмсти, о правый Боже, за святых,Чьи предки чтили Слово уст ТвоихЕще когда отцы наши в бессильиМольбы камням и кронам возносили…[357]

Однако, если глядеть с точки зрения Толкина, все остальное в этом стихотворении неправильно: свирепая мольба об отмщении, приравнивание Божественной истины к учению протестантизма, и особенно — презрение к «отцам» до их обращения, то есть — конкретно к англосаксам. Мильтон знал о них очень мало, и его презрение было основано на невежестве.

Однако поэзия, использующая древние фразы, не всегда крепко привязана к целям, которые ставил перед собой сам поэт. Читая эту строку и соединяя с нею память о Финне и Фродо» Беовульфе и Хродгаре и других языческих героях, живших во тьме, предшествовавшей заре английского христианства, Толкин мог считать, что Мильтон выразился точнее, чем намеревался. Может быть, «отцы наши» и поклонялись «камням и кронам». Но, может быть, они поступали не так уж невыносимо скверно? В конце концов, не зная Христа, они вполне могли бы выбрать в качестве объекта поклонения что–нибудь гораздо, гораздо хуже, нежели «камни и кроны», пни и скалы, — само «веселое Средьземелье».

Глава 7

ПУТЕВОДНЫЕ ВИДЕНИЯ И ПЕРЕСМОТР ПУТЕЙ

ОПАСНОСТИ ДАЛЬНЕЙШЕГО ПУТИ

Как «Хоббит», так и «Властелин Колец» — прежде всего тексты–посредники. В первом посредником между современностью и архаическим миром гномов и драконов выступает Бильбо. Во втором сходную роль играют Фродо и его засельские товарищи, хотя мир, в котором они действуют, сам, более сложным способом, «опосредован» и превращен в Лимб. Однако за пределами «Хоббита» и «Властелина Колец» хоббитов мы не встречаем. А в книгах, опубликованных после смерти Толкина, — «Сильмариллионе» и «Неоконченных Сказаниях» — посредническая функция выражена гораздо слабее. Именно поэтому они будут рассматриваться здесь, а не в более подходящем для них (как сочли бы многие) месте — перед «Хоббитом», параллельно главе второй («Филологические изыскания»). Ведь, хотя «Сильмариллион» — если говорить только о нем — был напечатан только в 1977 году (через четыре года после смерти автора), первые наброски к нему появились уже вскоре после Первой мировой войны, и одна из версий этого текста была предложена издательству Allen&Unwin» за сорок лет до публикации. При этом в опубликованной версии сохранена «очень большая часть» этого текста в том виде, который он имел к 1937 году[358]. Таким образом, можно считать, что значительная часть «Сильмариллиона» была написана прежде «Хоббита», равно как и «Неоконченные Сказания» (правда, «Неоконченные Сказания» гораздо более разнообразны и по времени написания отдельных фрагментов, и по их содержанию; но и в «Сильмариллион» входит изрядное, если не сказать больше, количество материала, который был создан раньше «Властелина Колец»).

Однако большинство читателей воспринимает эти книги иначе. Совершенно очевидно, что девяносто девять человек из ста приходят к «Сильмариллиону» и «Неоконченным Сказаниям» только после «Властелина Колец». К тому же опубликованные после смерти Толкина произведения бескомпромиссны и не снисходят до объяснений, поэтому большинству читателей, по всей вероятности, всегда будет трудно понять их без «Властелина». Во «Властелине Колец» Толкин поставил перед собой задачу написать прозаическое произведение специально для аудитории, воспитанной на традиционных романах. В других его вещах — вне зависимости от того, рассматривать ли их как «до–Властелиновские» или «после–Властелиновские» — подсказок гораздо меньше. Отсюда главная цель данной главы — объяснить, по возможности, как следует читать эти «другие вещи», и в особенности «Сильмариллион». Вопрос о том, что хотел сказать Толкин своим «Сильмариллионом» и насколько ему это удалось, является здесь второстепенным, хотя и немаловажным В первую очередь мы собираемся сейчас снова заняться поиском «источников» и «образцов», хотя Толкин не любил разговоров ни о том, ни о другом. Но, чтобы иметь возможность правильно читать все эти тексты, и то и другое полезно, а может быть, и } необходимо на всякий случай иметь перед глазами.