Ключ из жёлтого металла - Макс Фрай

Выключаться телефон не желал, но у меня в таких случаях разговор короткий: вынуть аккумулятор, потом поставить его на место и нажать соответствующую кнопку, большого ума тут не надо, даже я справляюсь. Некоторое время телефон обиженно молчал, не реагируя на прикосновения, но наконец затренькал, засветился и потребовал ввести пин-код. После чего выдал мне все те же двадцать два двадцать четыре, будь они неладны. Я так рассердился, что дар речи потерял. Зато обрел наконец способность соображать. Залез в настройки и, яростно нажимая кнопки, поменял осточертевшие мне цифры — просто так, от балды, не задумываясь, сколько сейчас на самом деле. Двадцать два на ноль четыре. Двадцать четыре на пятнадцать. Результат мне понравился. Четверть пятого — очень хорошо. Пусть уже наконец наступит утро, хотя бы на отдельно взятом дисплее моего поломанного телефона. И делайте что хотите. В последний момент я сообразил, что надо поменять и дату. Одиннадцатое апреля на двенадцатое — полночь-то уже давно миновала. Теоретически.

— И так будет с каждым, — удовлетворенно сказал я, убирая телефон в карман.

— Погоди, — сказала Мирра, все это время заинтересованно наблюдавшая за моими манипуляциями. — А ну-ка, достань его обратно. Покажи мне.

Я пожал плечами, но телефон отдал. Пусть любуется. Мирра взяла его осторожно, как будто телефон был одушевленным, очень хрупким и, возможно, кусачим зверьком. Уставилась на дисплей. И вдруг торжествующе подпрыгнула.

— А теперь четыре шестнадцать! — воскликнула она. — Ну ты молодец! Надо же! Сработало! Мне бы и в голову не пришло. А ты!

— В смысле, починил часы в телефоне? — спросил я, удивленный такой бурной по сравнению со скромными масштабами достижения реакцией. — Это хорошо. Осталось узнать, сколько сейчас на самом деле времени и…

— Не нужно тебе ничего узнавать, — строго сказала Мирра. — Сейчас четыре шестнадцать… уже четыре семнадцать, с чем тебя и поздравляю.

— Думаешь, я угадал? Что-то не верится.

— Ты не угадал. Ты так выбрал. И время пошло. Скоро наступит утро — уже светает, смотри. — Она развернула меня к окну.

И правда, утро. Непроглядная чернильная тьма как-то незаметно превратилась в синеватое туманное месиво, а далекий горизонт украсился бледной канареечной полосой.

— Теперь этот поезд точно куда-нибудь приедет, — сказала Мирра. — Все будет хорошо — уже хорошо. Пациент скорее жив, чем мертв. Ты молодец, оказывается. Только, знаешь, лучше не спи больше. Потерпи, пожалуйста.

Мирра была ужасающе серьезна. Впрочем, засыпать в этом чертовом поезде я и сам больше не собирался. Хватит с меня.

— Надеюсь, у проводника найдется кофе, — мрачно сказал я, заранее содрогаясь от вкуса растворимой бурды, встреча с которой казалась неизбежной и, что ещё хуже, почти желанной.

— Очень хорошо, — кивнула Мирра. — Тогда мы просыпаемся.

Не дожидаясь ответа, распахнула дверь, ведущую в соседний вагон, пропустила вперед собаку, шмыгнула следом, дверь захлопнулась с оглушительным грохотом, как взорвалась.

— Ты куда?

В глубине души я понимал уже, что дело безнадежное, но все-таки сунулся следом — никого, конечно. И туалет, к слову сказать, совершенно свободен, значит, никто там не прячется. Одна надежда, что Мирра и пес скрылись в каком-нибудь купе. То есть я, конечно, догадывался, что они просто исчезли, но у меня не было сил с этим соглашаться. В мою маленькую, тяжелую, отвердевшую от боли голову не помещалась новая реальность — сбрендившая, давшая себе волю, распустившая шнурки причинно-следственных связей на жестком прежде корсете, натурально распоясавшаяся. Кажется, именно о такой зыбкой и ненадежной картине мира я мечтал всю жизнь, не подозревая, насколько утомительной окажется моя овеществленная мечта. Поэтому, граждане ангелы, ответственные за полет моей скудной фантазии, давайте договоримся, что у Мирры просто было место в соседнем вагоне и специальный билет для собаки, и соответствующие справки от ветеринара, все как положено, а где они теперь на самом деле, плевать. То есть интересно, конечно, но об этом я подумаю завтра или, еще лучше, через месяц. А сейчас, черт побери, кофе, кофе и ничего кроме кофе, аминь.

Я думаю, все-таки тот мальчишка из соседней деревни был дурак и паникер. Многие до сих пор считают его лгуном, но это несправедливое обвинение, он все время говорил правду, я точно знаю. Волки у них на околице часто крутятся, наверняка мальчишка видел, как мелькают в зарослях серые хвосты, но — бежать, вопить, звать на помощь? Ни ума, ни выдержки, ни чувства собственного достоинства, позорище. Неудивительно, что все так печально закончилось. Сожалею, но тут уже ничего не изменишь.

Когда очередной мальчишка теряет голову при виде серого хвоста и начинает бегать с воплями: «Волки, волки!» — обычно он говорит правду. Я не одобряю такого поведения, но я им верю. В наших краях полно волков, я вижу их очень часто, да что там, почти всегда, почти везде. Вот и сейчас несколько пар внимательных глаз следят за мной из зарослей. То ли их так много развелось в наших краях, то ли воображение мое разыгралось не на шутку. Не то чтобы я себе не доверяю, просто допускаю возможность, что некоторых волков не видит никто кроме меня. Что, впрочем, не мешает серым хищникам таскать овец, стоит мне отвернуться.

Поэтому я стараюсь не отворачиваться.

Помощь мне не помешала бы, но ждать ее особо неоткуда. Кто видит волков, тот их и гоняет, а значит, это моя работа, я — последняя инстанция. Если смогу — отобьюсь, а не смогу — что ж, наймут нового пастуха. Наверное. А как еще. Всегда находится кто-то, способный разглядеть в зарослях цветущего шиповника волчий хвост.

А когда мне становится совсем невмоготу, потому что волки везде, вы понимаете, абсолютно везде, не только в зарослях за околицей, они бродят по улицам, заходят в дома, даже в моей спальне прячется невидимый пока, но зубастый зверь, выжидающий удобного момента, чтобы вонзить клыки в беззащитное горло моего сновидения, — я не стану кричать и звать на помощь, это бессмысленно. В такие черные дни я беру в руки перо, пишу на клочке бумаги: «Волки, волки!» — кладу письмо в бутылку, запечатываю ее сургучом и кидаю в море. Если мне очень повезет, кто-нибудь, когда-нибудь, годы спустя, разберет мои каракули и помолится за меня.

Но это — всё.

Я сердито захлопнул книжку. Верный друг Цаплин на сей раз меня подвел, вместо очередной забавной истории выдал унылый монолог, такой же мутный, как растворимый капучино в пластиковом стаканчике — проводник приготовил его, не просыпаясь, даже глаз не открыл, мастер, что тут скажешь.