Будьте как дети - Владимир Шаров

Карагодов повторял нам день за днем, что главное - Дусю не волновать, и разговоров о недавней поездке мы боялись не меньше ее. Часто обсуждали, куда свернем, если Дуся станет выяснять, что да где, о чем скажем, если она будет настаивать, а о чем точно умолчим.

Крестная была кроткой больной, ласковой, благодарной за любую мелочь, тем не менее меня не покидало ощущение, что зависимость, постоянное присутствие в доме чужих сильно ее тяготит, и она ничего так не хочет, как остаться одна. К сожалению, она была не в том состоянии. Единственное, что у нас получалось, большую часть дежурства проводить не в комнате, а на кухне. Через три недели, когда после второго удара наступило ухудшение и Дуся вновь начала путаться, меня могла назвать Ириной, а ее Ваней, опять, обычно ближе к вечеру, устав, лепетала что-то невразумительное, я вдруг почувствовал, что в общем ей легче. Что она довольна, что теперь можно не надзирать за каждым словом, не надо за собой следить и себя опасаться.

Сейчас я понимаю, что это отступление в детство, этот маневр был необходим: она знала, что по-иному пройти над бездной и спастись невозможно, а еще то был единственный способ накопить силы для главного, финального рывка. Не берусь судить, как другим, но мне казалось, что все справедливо, она уходит, оставляет наш мир, и сознание его делается ей больше не нужным. Мы не питали иллюзий, понимали, что конец близок и на новое чудо надеяться не стоит. Да и Карагодов никого не обнадеживал. В неизбежности уже есть утешение, и я со смирением следил за бессвязностью, хаосом, которые в ее речи, движениях день ото дня лишь нарастали.

На то, чтобы определиться, с чем и почему она прощается, а что пока собирается взять с собой, у Дуси ушло одиннадцать дней. Избавившись от балласта, она прожила еще целую неделю. Ни дежурств, ни смен у нас уже тогда не было, почти не отлучаясь из дома, мы сиднем сидели у ее кровати. Понимали, что уходить нельзя.

Хотя крестная по-прежнему никого не признавала и на то, что шло извне, не реагировала, о беспамятстве, тем паче старческом маразме говорить не приходилось. Карагодов вскользь поминал аутизм, но и тут получалось не слишком типично. Мне казалось, что суть в том, что Дуся сумела закольцевать последние три месяца своей жизни, и болезнь, как в капкан, угодила в этот мешок: теперь она больше ничего не связывала, не была ничьим началом, ничьим завершением, и нужда в ней отпала.

Справившись с болезнью, поставив на ней крест, Дуся вновь повела нас на Медвежий Мох. Рассказывая, как мы идем в глубь трясины к Сережиному острову, крестная ни к кому конкретно не обращается, однако мы понимаем, что возвращение сюда необходимо не только ей: здесь, посреди болота, будет положено начало и нашего - Ирининого, Ваниного, моего - спасения. Теперь, когда Дуся превозмогла, победила свою немощь, голос ее звучит ясно, четко, иногда даже торжественно.

Идя прежней тропой вдоль канавы, перебираясь через те же мостки, она объясняет нам, что озеро, к которому мы сейчас ищем дорогу и которое между собой зовем Сережиным, на самом деле озеро Светлояр. А Сережин остров - не что иное, как тайный град Божий, знаменитый Китеж. Наверное, намекая на меня и на Алешу, крестная добавляет, что воочию увидеть город дозволялось немногим, недаром он был выстроен среди непролазных, нехоженых топей, но даже и те, кто случаем забредал в глубь Медвежьего Мха, принимали упирающиеся в небо колокольни и крепостные башни за лес, за вековые ели. Так проходило столетие за столетием, пока святой град не изнемог от человеческого зла и, подобно земле при потопе, не погрузился, не ушел на дно озера.

Но и тогда Господь не оставил праведников: благовест китежских колоколов не умолк. Как и раньше, их перезвон неостановимо со всех концов света собирает, зовет невинно убиенных, погубленных, замученных, и они, встав из рвов и братских могил, идут и идут сюда, чтобы найти успокоение - за спасительными стенами Китежа укрыться от зла и греха.

Из Дусиных слов следует, что город погрузился в воды Светлояра недавно, но связывает она это со смертью Сережи или нет, непонятно. От людей, направляющихся к Светлояру, мы еще далеко, доберемся до них в лучшем случае днем, и разговор предварительный. Ночь мы провели на торфяном холме, постель оказалась не худшей, мы выспались, и сейчас идем легче, чем накануне. Кажется, мы привыкли, притерпелись к тому, что под ногами трясина, да и жара спала. Нечисти, которая вчера буквально заела, тоже меньше. Конечно, если забудешь отмахнуться, есть кому тебя укусить, но говорить о казни египетской - передержка.

Солнце в зените, когда и я, и другие уже ясно различаем длинную извивающуюся между сосенок-уродцев людскую колонну, что направляется к Китежу. Воздух чист, прозрачен, и нет нужды ни в высоком дереве, ни в бинокле, чтобы понять, что впереди не болотные испарения, так похожие на мешковатые, бесформенные одеяния, а обычные, из плоти и крови, люди, которые не спеша бредут в сторону Светлояра. Даже отсюда видно, что колонна движется не прямо, а будто река, плавными излучинами. Те, кто идет к озеру, перебравшись через одну канаву, сразу поворачивают или налево, или направо - ищут следующие мостки.

Потом, когда мы будем рядом, крестная не упустит мне показать, что переходы из тех же самых гнилых сосновых хлыстов, но у нас они ломались и под Ваней, и даже под ней, Дусей, а здесь по каждому безбоязненно проходят тысячи и тысячи людей. Господь укрепил трухлявое дерево, и оно сделалось прочнее камня.

Со стороны процессия напоминает огромный крестный ход: одни громко молятся, другие хором распевают псалмы. Против ожидания, мы не присоединяемся к нему и в хвост колонны, как предполагалось раньше, тоже не идем, а скорым шагом направляемся прямо к Святому озеру. Иногда мы почти бежим, и оттого говорить Дусе нелегко. Тем не менее уже сказано, что здесь перед нами люди, которых мы знали или могли знать в своей жизни. Попав в одно время, мы и спасены будем вместе. Жившие прежде прошли раньше и сейчас под надежной защитой стен Священного города. Другие, кто наследует нам, еще в лесу.

Между тем на горизонте появляется край озера Светлояр, в водах которого должны очиститься от греха - принять новое крещение - все призванные Господом. Мы идем вдоль бесконечной линии изувеченных оборванных солдат Первой мировой войны. Из последних сил пытаясь сохранить строй, они маршируют рота за ротой. Многие на костылях, за спинами вещмешки с оторванными ампутированными конечностями.

Дуся испугана: она кого-то искала, но теперь боится, что уже поздно, она опоздала. Все же надеясь, она встает на цыпочки, даже несколько раз подпрыгивает, и вдруг со спины видит высокую неуклюжую фигуру безрукого офицера. В ногах у него путается какой-то мальчонка. Лицо ее преображается, что-то крича и расталкивая строй, она наперерез бросается к ним. Только тут мы понимаем, что это ее муж, капитан Игренев и их младший сын. Потом еще долго, плача, причитая, она будет обнимать обоих и целовать, а поток людей - огибать их, будто остров.

Когда Игренев, нагнав товарищей, пойдет дальше к Светлояру, крестная снова присоединяется к нам. Того, к кому она так страшилась опоздать, она нашла, и теперь мы не спеша идем назад, против хода колонны. По дороге и она, и Ирина, и Ваня, и я встречаем много знакомых. Дуся здоровается с ними или, если они далеко, просто раскланивается. То же самое делаем и мы. Обычно она называет лишь их имена, но про некоторых рассказывает довольно подробно. Впрочем, и мы ничего от нее не скрываем. Еще когда крестная, продираясь сквозь строй солдат, бежала к мужу, метрах в трехстах впереди его отряда я заметил, что через канаву по мостику переходят оба чухломских крестных хода. Все со свечами, с иконами и хоругвями, они шли рядом, вместе, и, по-моему, сейчас около Святого озера никто из них даже не задумывался, посолонь он идет или против солнца.

Войска шли мимо нас и шли, казалось, что колоннам калек не будет конца. Но вот прошел последний несчастный, и почти сразу Дуся увидела свою любимую свекровь, старую княгиню Игреневу. Опять слезы, объятья, а потом, когда я по знаку крестной возвращаю княгине ее театральный бинокль, Игренева и вовсе от радости хлопает в ладоши.

Дальше снова солдаты. Мы поравнялись с теми, кто погиб на Гражданской войне. Какие-то гекатомбы жертв. Белые, красные, зеленые - только часть пала в бою. Остальные убиты, когда поверили словам милости и прощения - порублены, утоплены, с пулей в затылке. Число тех, кто вообще никогда не брал в руки оружия, - стариков, женщин, детей - совсем уж несметное. Эти умерли от тифа, холеры, испанки, просто от голода. Они даже не были похоронены - как падаль, зарыты во рвах.

Следом - километра через полтора-два, опираясь на палку, к крестной из колонны выходит дряхлый монах. Опустившись на колени, она целует полу его линялой рваной рясы. Он ласково гладит ее по волосам и просит подняться. Видно, что старец растроган. Долго и заботливо он крестит и благословляет Дусю, и тут Ирина говорит нам, что это, наверное, любимый Дусин духовник, умерший в тюрьме епископ Амвросий.