Чакра Кентавра (трилогия) - Ольга Ларионова

— Лучше бы Великодивный князь приказал меня раздвоить, чем слышать от тебя, госпожа, немилостивое слово. — Голос у горбуна был приятный, бархатистый.

— Ну и удались, а то еще не то услышишь под горячую руку. Светлейший повелитель дозволяет? — Надо было не перегнуть палку, распоряжаясь в чужих апартаментах.

— Удались, — кивнул повелитель. — И приготовь парчовое кресло. Да пошли узнать, распустился ли пуховый цветок?

Горбун кивнул и выскользнул вон, змеясь по полу как уж, с непредставимой для его фигуры гибкостью.

— Мне кажется, белому ребенку больше подходит мягкая колыбелька, чем царапучая парча, — осторожно напомнила Таира.

— Не беспокойся, делла–уэлла, у него нежнейшие кормилицы, которые не спускают его с рук — но еще не расцвел нагорный цветок и не прибыла твоя волшебная птица, чтобы осенить его тенью своих крыльев. Ты получишь белого ребенка так, как я видел это в своих вещих снах.

— И долго ждать? — осведомилась девушка, чувствуя, с каким трудом сдерживается принцесса, чтобы не ринуться на поиски по всем покоям необозримого города–дворца.

— О нет, — заверил ее Оцмар. — Я ведь и сам слишком долго мечтал о том, чтобы подарить тебе эту сказку. А пока позволь мне проводить тебя в твои покои.

— Ну давай, — сказала Таира. — Заодно дворец посмотрим.

Она подошла к перилам, ограждающим террасу, и невольно отшатнулась — под ней была буквально пропасть, этажей десять, не меньше. Прямо от перил начиналась узенькая полоска виадука с весьма непадежным на вид ограждением; поддерживаемый изящной аркой, он упирался в совершенно глухую степу ступенчатой башни. Еще несколько таких же висячих мостков виднелось ниже — некоторые из них обрывались прямо над зеленеющей глубиной двора. Террасные сады на самой различной высоте дотягивали свои душистые ветки до балюстрады, на которую не без некоторого страха опиралась сейчас девушка. Это даже не была инстинктивная боязнь высоты — просто во всем этом изящном переплетении хрупких конструкций было что‑то аномальное, словно создавались они не для этого мира, а для какого‑то другого, с меньшей силой тяжести и большим бесстрашием его обитателей.

— А для чего эти мостики, если они никуда не ведут? — обернулась она к Оцмару.

— Я люблю гулять по ним, делла–уэлла, потому что они — как человеческая жизнь: одни заканчиваются глухой стеной, другие — обрывом в пропасть, а одна–единственная дорога ведет к сказке, предназначенной только мне. Сейчас ты увидишь ее. Но прежде… Идем.

В его голосе звучала такая величавая грусть, что девушка беспрекословно последовала за ним. Миновав анфиладу янтарных покоев, они спустились по пологой лестнице, огражденной черными свечами кипарисов, и по висячему мостку пошли над поросшим диковинными цветами, более похожими на водоросли, ущельем, сохранившимся в своем первозданном виде. Подкрашенный кармином дым подымался откуда‑то снизу, и солнечные лучи, проходя сквозь него, тоже приобретали чуточку зловещий пурпурный оттенок. Несмотря на сквозное пространство, здесь не чувствовалось ни ветерка, и пухлые ватные облачка флегматично замерли под стрельчатыми арками и над ними, не закрывая, впрочем, гряды белых меловых холмов, ограждавших ущелье с севера. Таира глянула вверх — чуть выше тянулся еще один воздушный мост, по которому бесшумно двигались люди в красном и черном, а правее, на вершине скалистого утеса, неподвижно застыла величественная крылатая фигура, в скорбной задумчивости взирающая прямо на солнце.

— Это и есть анделис? — невольно вырвалось у девушки.

— Не знаю, — признался Оцмар. — Я увидел все это в одном из своих снов и приказал изваять из разного камня, соединив потом воедино. Говорят, у настоящих анделисов два рукава — черный и красный, но этот дух явился мне в белых одеждах. Однако поторопись, делла–уэлла, горный цветок распускается не надолго, а потом его разносит ветер.

Они дошли до массива, где уже невозможно было определить, когда кончается один терем и начинается другой, еще более причудливый, — иногда они располагались просто друг на друге, и обитатели этого, наверное, отличали их только по разноцветным изразцам, которыми были облицованы стены, башни, купола. Здесь смешались византийские базилики и минареты, античные храмы и вавилонские зиккураты, и во всем этом не чувствовалось безвкусицы, потому что это была сказка.

Наконец они нырнули в узкий дверной проем и двинулись чуть ли не в полной темноте по тесному коридору, где даже двоим было бы не разойтись. Деревянная обшивка стен и пола делала их движение почти бесшумным, и если бы не громадные жуки–светляки, то здесь царила бы непроглядная тьма. По всему чувствовалось, что этот проход не предназначался для посторонних. Наконец коридор круто свернул вправо, и перед ними затеплилась ровным светом щель, в которую можно было протиснуться только боком. Оцмар привычным движением скользнул в нее и тут же отступил влево, освобождая проход для девушки. Она последовала за князем, протиснувшись через столь необычную дверь, и застыла на месте: дальше идти было некуда.

Крошечная круглая комнатка, не более четырех шагов в поперечнике, была освещена серебристым мерцанием дымчатых шаров, лежащих, как апельсины, в громоздкой хрустальной вазе, стоящей прямо на полу в самом центре ротонды. И ничего другого здесь не было, если не считать женского портрета, висящего прямо напротив входа.

Портрет этот тоже был необычен: сначала он притягивал взгляд просто потому, что больше смотреть было не на что, но потом от него уже нельзя было отвести глаз. Тонкие черты нежного и в то же время в чем‑то непреклонного лица были полускрыты едва угадываемой вуалью, уложенной поверх волос причудливыми складками. Диковинный нимб из отчетливых белых цветков осенял это лицо, ни в коей мере не делая его святым. Но — священным.

— Это моя мать, — прошептал Оцмар. — Я смутно ее помню, и дорисовывать то, чего не сохранила моя память, я счел святотатством. Поэтому она под вуалью. Но я все время жду, что в каком‑нибудь из моих снов она сбросит этот покров…

— Чем больше я смотрю на нее, — так же вполголоса отозвалась девушка, — тем больше понимаю, какая разница между красивым — и Прекрасным… Она умерла молодой?

— Я означил число ее преджизней вот этими бессмертниками.

Таира прищурилась, считая про себя: их было двадцать девять… и еще проглядывал краешек.

— Ее убили? — спросила Таира и тут же пожалела о своей неуместной любознательности.

— Она умерла от горя, когда узнала о том, что случилось со мной, — каким‑то неестественно ровным, словно обесцвеченным голосом проговорил Оцмар.

— Ты унаследовал ее красоту, князь, — сказала Таира, чтобы хоть как‑то его утешить. — Видно, тебе передалось все лучшее, что было в ней.

— Она была полонянкой, перепроданной Аннихитре Полуглавому с Дороги Строфиопов. Аннихитре не хватало жемчуга на свои безумства, и он уступил рабыню моему отцу.

— Значит, люди разных дорог торгуют между собой?

— Люди — нет. Только князья. — Голос Оцмара приобрел неприятный холодок, — да, действительно, ни о чем постороннем здесь говорить не следовало. Тем более о торговле.

— Послушай, а почему анделисы не воскресили ее?

При упоминании об анделисах рука владетельного князя рванулась к поясу, словно пытаясь отыскать там оружие. Но он сразу же овладел собой и сделал что‑то, отчего светящаяся ваза вместе с низенькой круглой столешницей поплыли вверх, а из образовавшегося отверстия хлынул в комнатку дневной свет.

— Я представил тебя моей матери, чего не делал ни с одной другой женщиной, — сказал царственный юноша. — Теперь идем.

Он шагнул в открывшуюся дыру и начал спускаться по невидимой отсюда винтовой лесенке. Не колеблясь, его спутницы последовали за ним и скоро очутились па площадке широкой лестницы, которая, плавно изгибаясь, вела к исполинским воротам. Таира с удивлением отметила, что и лестница, и все остальное сделаны из дерева. У нее еще мелькнула опасливая мысль — а вдруг пожар? Но тут Оцмар, шедший впереди и уже спустившийся на несколько ступенек, остановился и коротко сказал:

— Обернись.

Она поворотилась назад и чуть не вскрикнула от восхищения: на задней стене лестничной площадки висели три удивительные картины. Еще прежде, чем она рассмотрела каждую из них, ее поразила та же невыразимая гармония сказочности и реальности, которой веяло от всего этого города–дворца.

На левом полотне — впрочем, это мог быть и картой, и фреска, по это было неважно — на фоне тусклого солнца четко очерчивался силуэт “лягушачьей” горы, которую она уже видела, когда вылезала из княжеского везделета. Три фигуры в монашеских черно–белых одеяниях, казалось, проплывали у ее подножия покорно и в то же время настороженно к какой‑то неведомой цели, на которую так же внимательно и недоверчиво глядела голова исполинского изваяния.