Мемуары мессира Дартаньяна. Том 1 - Эдуард Глиссан

Я не особенно удовлетворился словами этого казуиста и был бы рад посоветоваться с кем-то другим. Я пошел искать одного доброго человека, к кому обращался иногда, дабы разрешить сомнения, возникавшие у меня порой по поводу моей совести. Я изложил ему дело, ничего не преуменьшая и не преувеличивая. Он высказал те же мысли, что и мой друг, и я решил им поверить, из страха, как бы от чрезмерной привязанности к собственному мнению я не сделался бы преступником по отношению к Государству.

Итак, на следующее утро я отправился на это свидание, теша себя мыслью по дороге, что, быть может, ночь подала совет моему человеку и плеснула воды в его вино. Но он меньше всего об этом думал; так что, хотя назначенный нами вместе час еще и не прошел, он уже не знаю сколько времени поджидал меня в кабаре, настолько его подстегивала страсть.

Я предупредил Месье Кардинала о намерении этого человека, тут же, как только мне сказали, что я обязан по совести позволить его схватить. Его Преосвященство, кто легко был способен пугаться, задрожал, когда услышал от меня, что существует человек, замышлявший его убить. Он весьма одобрил казуистов, посоветовавших мне выдать его ему в руки, так как я не постеснялся признаться ему, в каком находился затруднении, дабы он не посчитал меня ни льстецом, ни человеком, желавшим попользоваться подле него, потому что он имел всю власть Государства в своих руках.

Как бы там ни было, мой человек уже проявлял нетерпение поскорее оказаться на месте, где надеялся нанести свой удар; он даже не захотел выпить [384] больше одного стакана прежде, чем туда идти. Он застыл на указанном мной месте, а я поместился в десяти шагах ниже его, под предлогом, что если он случайно промахнется, я устроюсь так, чтобы не промахнуться самому. Он был необычайно доверчив для столь злобного человека, каким он и был. По крайней мере, это не совсем обычно, когда человек, способный пойти на такой зловещий поступок, так плохо заботится о предосторожностях.

А, мошенник! А, злодей!

Но страсть ослепила его до такой степени, что он расположен был верить всему, чему хотел, и едва он оказался на своем посту, где царила такая тьма, что мы не могли различить один другого, как он попался, будто в силок. В то же время он прозрел, и, как бы начиная осознавать, что не должен винить никого, кроме меня, в своем несчастье, тотчас сказал: «А, мошенник! А, злодей!» Кардинал, разумеется, приказал бы его убить без всякого дальнейшего разбирательства, если бы посмел, но так как мы живем при Монархии, когда не позволено столь безоглядно прислушиваться к своим страстям, он отложил это дело до тех пор, пока Парламент не будет принадлежать к числу его друзей, чтобы тогда потребовать от него правосудия. Хотя намерение и не наказуемо во Франции, как поступок, но так как этот несчастный вменил себе в обязанность исполнить свой план, надо было рассматривать его действие не только, как нечто задуманное в его сознании, но еще и как исполненное, если бы его не предупредили тем, что было сделано.

Итак, поскольку Его Преосвященство не осмелился дать ход всему своему негодованию, распорядились вызвать к двум часам ночи на кухонный двор карету, чтобы отвезти его в Бастилию. Несколько стражников Прево получили приказ поместиться внутри вместе с ним, дабы доставить его более надежно. Окружить карету не посмели из страха, как бы народ не бросился на них, если бы разузнал, что увозят государственного преступника. Но все эти предосторожности ничему не послужили. Народ, [385] расставивший доносчиков у всех ворот этого Дворца, из страха, как бы не вывезли Короля, узнав, что кто-то выехал в наглухо закрытой карете, остановил ее прежде, чем она смогла преодолеть улицу Пти-Шан. Стражники Прево хотели выскочить наружу, когда услышали, как оттуда спросили их имена, их должности и куда они направлялись. Тем не менее, им не пришлось трудиться на это отвечать, пленник их от этого избавил, сказав, куда они его везли, и причину, по какой он был отдан в их руки. Чернь его освободила, в то же время и стражники были бы не прочь, чтобы и их изгнали подобным образом; но их проводили обратно, наградив тысячей ударов по дороге. Один из них даже умер через несколько дней от побоев.

Народ, однако, верил, что Парламент станет на его сторону, и если не повелит повесить этих стражников, то, по крайней мере, отправит их на галеры; но, не являясь таким уж неопытным и не заводя дела столь некстати и столь несправедливо, чтобы наказывать людей всего лишь за исполнение приказов Двора, от чего те не могли отказаться, Парламент вскоре предоставил им полную свободу, вместо того зла, какого требовали их враги.

Месье Кардинал был в отчаянии, когда Офицеры Прево отдали ему отчет о том, что случилось с их стражниками. Он испугался, как бы этот человек, вот так ускользнувший от него, не задумал снова нанести свой удар. К его глубочайшему прискорбию, он не был допрошен; итак, он не знал, ни где его схватить, ни как ему самому поступить, дабы избежать того, чего он опасался.

Он послал за мной в то же время, чтобы сказать мне о произошедшем и спросить, не упоминал ли тот в разговоре со мной, кто он такой. Я ему ответил, что не смел его об этом спрашивать из страха возбудить его подозрения; я удовольствовался тем, что заманил его в ловушку, полагая, что всегда сумеют узнать, кто он такой, когда он окажется в надежном месте. [386]

Однако, если он имел основания бояться чего бы то ни было от столь злобного человека, то и я не видел, почему не должен бы остерегаться его подобным образом. Так как он знал, что именно я сыграл с ним дурную шутку, по всей видимости, он постарается за себя отомстить, как только поверит в возможность в этом преуспеть. Я имел все резоны, по меньшей мере, так думать, особенно когда этот человек узнал, кто я такой, после своего ареста. Поскольку Месье Кардинал пожелал, дабы я сам упрекал его в преступлении в присутствии нескольких персон, а те называли меня перед ним, расспрашивая меня о некоторых обстоятельствах, какие я им не особенно внятно объяснил с первого раза.

Девушка необычайной красоты

Мой страх был далеко не безосновательным, и я могу сказать, то, что я выскользнул из всего этого, было настоящим чудом. Этот человек, вновь обретя таким образом свою свободу, ловко осведомился о моем характере и моих привычках, и, узнав, что моей грешной слабостью всегда были Дамы, рассчитал тем легче подловить меня, что не знал о том, как я объявил себя банкротом подле них с некоторого времени. У него имелась сестра, и хотя у нее не было ни особенных одежд, ни других безделушек, так прекрасно служащих для подчеркивания красоты, тем не менее, она была одной из самых очаровательных девиц Парижа.

Он пустил ее по моему следу, и я больше не делал, так сказать, ни единого шага, не обнаруживая ее перед собой. Шел ли я в церковь или в какое-нибудь другое место, она следовала за мной повсюду, ни больше, ни меньше, как если бы была моей тенью. Я не замедлил это заметить, и так как человек всегда слишком хорошего мнения о самом себе, я тотчас уверился, что она нашла меня по своему вкусу. Это заставило меня тщательнее наблюдать за ней, и все мною подмеченное еще более укрепляло меня в этой мысли, потому я сказал ей однажды, когда она опередила меня у кропильницы, куда, как она видела, я направился взять святой воды: «Вы необычайно [387] прелестны, моя девочка, и я давно уже заметил, что для моего счастья не нужно ничего иного, как быть любимым вами». Она сделала мне реверанс с грациозным видом, и как его обычно делают, когда услышанное не вызывает неудовольствия. Я нашел мой комплимент славно употребленным, поскольку она приняла его таким образом, и отдал приказ лакею, находившемуся при мне, проследить за ней до ее жилища и осведомиться у соседей, кто она такая; он отрапортовал мне, что это была честная девушка, или, по меньшей мере, она пользовалась такой репутацией. Он сказал мне в то же время, что она жила под крылышком мамаши, и они обе занимались швейным ремеслом. Когда мой лакей доложил мне обо всем этом, я сделался влюбленным на основании упомянутой им репутации, якобы девица вела себя мудро. Поскольку для меня это совсем немаловажное обстоятельство, вызывающее уважение к особе — вера в ее добродетель; без этого все впечатление, какое может произвести красивое лицо — это зажечь несколько огоньков, живущих не дольше, чем сгорает солома; материя, способная их поддержать — это вера в то, что особа добродетельна; если же такой веры нет, то это растение, умирающее от отсутствия корней, или же постройка, разваливающаяся сама собой от отсутствия солидных фундаментов.

После этого открытия я первым же делом послал за этой девицей под тем предлогом, что некая Дама желала бы заказать ей кое-какое белье. Я порекомендовал, однако, особе, какую я туда отправлял, не входить к ней, пока она не увидит, что мать вышла, из страха, как бы она не привела мне одну вместо другой. Девица поначалу отказалась идти и хотела дождаться своей матери, чтобы ее повели вместе с ней; но особа, говорившая от моего имени и на все имевшая готовый ответ, сказала ей, что Дама, ради кого она явилась к ней, находилась накануне отъезда из города, и если та не пойдет с ней, она легко найдет другую, кто не будет разводить таких [388] церемоний; тогда девица подхватила свою шляпку и перчатки из страха потерять эту работу. Я умолил одну мою знакомую женщину побыть в комнате одного из моих друзей, дабы ее принять.