Смута - Владислав Бахревский

Тушино готовилось к бане.

Баню поставили над прудом. Это была не банька, а целые хоромы. В субботу ее отдали женщинам. В полдень вокруг пруда собралась добрая треть Тушина поглазеть на русское диво. И диво было. Напарившиеся женщины выбегали прохладиться.

Уж такие все розовые, что и солнце зарумянилось от погляда. Женщины, обнаружив перед собою целое войско, визжали от восторга, падали в снег, катались, бросали снежками в бесстыжие глаза, убегали в парную и вновь выскакивали.

Наконец напарилась и вышла на снег Павла. Волосы будто солома, до пят, не по присловью, а именно до пят. Грудь высокая, с розами сосков, на срамном месте золотое руно. Бедра тяжелые, а ноги как у газели. Вышла, потянулась на солнышке, ладонью подбросила порошу в воздух, подошла к проруби, охнув, окунулась. Поплавала в черной полынье как лебедь.

Выходя, ей пришлось наклониться, взяться руками за берег. И войско, глядевшее затая дух, совершенно изнемогло перед открывшейся на мгновение сокровенностью.

Среди глядельщиков стоял прежний обладатель сокровища, прежний кузнец, а ныне никто и ничто, по имени Пуд. Кинулся Пуд через толпу к Павле, но его остановили с добродушными смешками.

Павла ушла в баню под громовой вздох поляков и казаков. Пуд же, ослепленный яростью, взбесился. Схватил одного из своих обидчиков за голову, сунул себе под мышку, и хрусть – готов. Второго – за горло, раздавил, поднял над землей. Смертные хрипы. Ужас. Зверь перед людьми. А у зверя сабля, выхватил у задушенного. Рубил кого ни попадя. От него бежали сломя голову, и сам он бежал за всеми, пока не увидел перед собой строй солдат. Кинулся прочь, влетел в солдатский шатер. По шатру пальнули. Раненый, визжа от боли, разрезал полог, выскочил на ружья и сиганул в отчаянии в землянку, полную казаков.

И был там вопль и рев, и – смолкло, но никто не вышел из землянки.

– Посмотри, что там! – приказал поручик своему жолнеру.

Жолнер наклонился над входом в землянку.

И тут из тьмы на него выскочило огромное, кровавое и зубами клацнуло по горлу. Ударил фонтан крови, жолнер упал, существо исчезло. Солдаты по команде дали залп, и второй, и третий.

Наконец двое смельчаков приблизились к землянке и стали тыкать в нее копьями. Вдруг за одно копье ухватились, втянули жолнера вовнутрь, и тот как завороженный ушел за копьем своим, и через мгновение труп со свернутой набок головой был выброшен из тьмы на свет.

– Матерь Божья! – вскричал юный поручик, не зная, что приказать солдатам, но они уже катили бочонок со смолой.

Смолу подожгли, бочонок вогнали в землянку, и оттуда валил черный дым и долго жутко пахло сгоревшим мясом.

Вор кричал и топал ногами на хорунжего, привезшего от гетмана Рожинского устную угрозу:

– Пусть пан Меховецкий немедленно убирается не только из покоев его царского величества, но и прочь из Тушина. Промедлит – лишится жизни.

– Это не Меховецкому – это мне угроза! Рожинский забыл всякое приличие!

Меховецкий, когда хорунжий ушел, поспешил одеться, но потом раздумал.

– Надо сию же минуту послать за казаками Заруцкого. Пусть станут лагерем вокруг дворца.

– Но отчего Рожинский взбеленился?

– Оттого, что не имеет никаких военных успехов, государь.

За донцами было послано. Меховецкий снова надел шубу, но время наступило обеденное. Шуба была снята, сели обедать.

– У меня не идет из головы этот русский зверь, загрызший, удавивший, изрубивший до смерти четырнадцать человек да еще семерых ранивший.

– Случай чудовищный, – согласился Меховецкий, – я в последние дни много думаю о русской опасности.

– О русской опасности?

– Да, государь. Вы только посмотрите, как они расправляются друг с другом. Их насилие над собой не знает, кажется, никакого предела. Они детей убивают и калечат. Свое племя выкорчевывают!.. Так как же они поступят с нами, когда вдруг опамятуются и обратят свои взоры на пришлых, на чужих? Этот сгоревший русский ответил на мой вопрос сполна.

– Отчего мы думаем об этом… Не лучше ли вспомнить баню. Ах, какое это было зрелище!

– Но оно-то и кончилось убийством.

– Милый мой Меховецкий, сегодня в России всякое дело кончается – убийством. Так будет до той поры, пока русские не освободят для меня мой трон.

Меховецкий грустно крутил перед собою, за косточку, тушку жареной куропатки.

– Русского царства не существует, но русские люди никуда не подевались. У них нет предводителей, но они жаждут иметь таких предводителей.

– Пусть изберут меня! – засмеялся Вор.

– Вами управляет Рожинский, а Рожинского они не захотят себе в вожди. Советую, кстати, прислушаться к имени Скопин-Шуйский. Некогда он был меченосцем вашего величества.

– Избавь, Меховецкий, хоть за обедом от всей этой суеты… Перед моим взором – златовласая Аврора… Меховецкий, почему она не у нас?

С грохотом и треском распахивались двери, и некий топочущий клубок катился, нарастая, к столовой палате.

– Ты здесь?! – Рожинский схватил Меховецкого за шиворот, крикнул своим: – Убейте его!

На Меховецкого навалились сразу пятеро, поволокли от стола, тыча в тело кинжалами.

Вор стал бледен как снег.

– Молчишь? – спросил его Рожинский. – Молчи, не то и тебе сверну голову с шеи.

И бросил к его ногам его собственный тайный указ в города: всех, кто приезжает сбирать налоги, хватать и топить в прорубях.

Наутро была Дума, и никто, ни единый человек не поднял вопроса об убийстве в доме государя. Русские, как всегда, молчали, поляки петушились друг перед другом, не умея прийти к единому мнению. Взволноваться было от чего.

Обсуждали, во-первых, тайные письма Вора в города, а во-вторых, происшествие во Владимире, вызванное как раз действиями войскового правительства Млоцкого. Верный государю Дмитрию Иоанновичу воевода Мирон Вельяминов-Зернов, защищавший Владимирскую землю сначала от Наливайки, потом от казачьих шаек, не признал права и за комиссарами Млоцкого облагать народ налогами. В Юрьеве-Польском восстали стрельцы, в Решме крестьяне убили воеводу-поляка, в Гороховце и в Холуе посадские люди перебили казаков и присягнули царю Шуйскому. В Шуе смутьяны наголову разбили суздальского воеводу Федора Плещеева, который пришел усмирять бунты.

Все эти восстания лучше любых защитников оправдывали действия государя, который без боев получил столько городов и который мог их все потерять от неразумности шляхетского своеволия. Выборному правительству Млоцкого дали отставку.

На обед государь явился веселый и голодный. Увидел за столом у себя человека в двурогой шапке с бубенцами.

– Ты шут? – спросил Вор.

Человек обмакнул большой палец в масло и показал фигу. Вор гоготнул, нагнулся и слизал масло с пальца шута.

– Как ты здесь очутился?

– Я – подарок тебе.

– От кого?

– Не задавай дурацких вопросов.

– Ты намерен со мной разговаривать забываясь?

Лицо у шута было непроницаемым.

– Я намерен молчать, но что оно, мое намерение? Ты намерен взять Москву, да где тебе.

– Я спрашиваю серьезно: кто тебя послал сюда?

– Тот, кто на небе.

– Бог, что ли?

– Нет, пан Меховецкий. Что, дурак, прикусил язык? Не болтай попусту. Попусту позволь мне молоть, может, чего-нибудь и вымолотим.

Вор осмотрелся, увидел в комнате купца Варуха.

– Великий государь, – купец поклонился, – шута Петра Кошелева сыскал тебе на потеху, на успокоение и наставление бедный пан Меховецкий. Сам он не успел устроить эту встречу.

Варух подошел к большому сундуку.

– Здесь приданое шута.

– А здесь твое приданое. – Шут в мгновение ока очутился возле купца и выпростал его пояс, рассыпал по полу монеты и небольшие мешочки с монетами. – Не смущайся, государь. Что упало, то твое. Ступай, купец, пока я у тебя в животе твоем не поискал денежек.

Варух снова поклонился государю.

– Ваше величество, дозвольте видеть очи ее величества Марины Юрьевны.

– Дозволь, – сказал шут, кладя руку на плечо государя, – он и ей что-нибудь даст. Значит, есть с чего давать.

Вор треснул шута по руке.

– Послушай, да ты горбат, кажется.

– Ошибаешься, государь. Это у меня крылья прорастают.

Лицо у шута было тонкое, белое и прекрасное. Глаза огромные, серые, с пронзительными зрачками.

– А ведь мы с тобой и впрямь в дурацком положении, – сказал шут. – Может быть, чтоб не отягощать себе голову думами, отяготим наши желудки?

– Пожалуй, – согласился Вор. Он был доволен последним, потусторонним посланием пана Меховецкого.

Юрий Мнишек уезжал из Тушина в крытых санях. Он казался себе птицей, выпорхнувшей из клетки.

Тушино выглядело кладбищем для телег. Телеги, поставленные одна к одной и ворохами, заняли целые поля. На роту приходилось по тысяче телег, сотня рот – сто тысяч телег.

Теперь войско перешло на сани, и Мнишек все время обгонял пустые обозы. На любой дороге, отходящей в сторону от большака, тянулся свой обоз или обозик. То расходилась по сторонам посланная за продовольствием обозная войсковая прислуга. Встречались и боевые отряды. Война шла под Москвой, кругом Москвы и по всей Русской земле.