Бои местного значения - Василий Звягинцев

И незаметно начал соскальзывать в уютный сон, будто и не готовился еще предыдущим утром к лютой смерти в подвалах Владимирского централа.

Утро же пришло неожиданно и вместе с адреналиновой тоской от неумеренно выпитых вчера хорошего коньяка и плохой водки (словно и вправду вообразил, что ему по-прежнему тридцать лет), с мутно-серым светом из-под откинутого края шторы принесло тревожные мысли.

Многое предстоит сегодня сделать, и на каждом шагу будет подстерегать совсем нешуточная опасность.

Власьев понимал, наверное, лучше Шестакова, что оперативное сообщение о небывало дерзком побеге прошло уже по всем каналам милиции и госбезопасности, доведено до каждого участкового и опера, и опять ищут их, ищут со всем азартом и профессиональной злобой не только по всем прилегающим областям, но и в Москве тоже.

Хотя, по элементарной логике, не должны бы предположить сыскари, что рванут беглые преступники в столицу, где и в спокойные времена затеряться куда труднее, чем в провинции, только совсем неопытный человек может подумать иначе.

Но минуточку, ищут ведь уже не беглого наркома Шестакова, а тех бандитов из Кольчугина. А значит, расклад совсем другой.

Что же, придется быть поосторожнее, только и всего, и не дать повода любому из полутора тысяч столичных постовых заинтересоваться ими и попытаться проверить документы.

А ситуация, возможно, изменилась для них и к лучшему. Приказ бросить все силы на поиск беглых бандитов как бы полуофициально снижает степень важности приказа предыдущего, о поиске исчезнувшего наркома с семьей.

Кто-то из высшего начальства продолжает, безусловно, держать и тот приказ на контроле, но не рядовые исполнители. Для тех выполнение одновременно двух почти взаимоисключающих заданий — дело почти непосильное.

Поднявшись, попили они с Власьевым чаю, перебрали и просмотрели доставшиеся им паспорта. Шестакову выбрали подходящий, с не очень отчетливой фотографией отдаленно похожего на него человека, некоего Батракова Василия Трофимовича, 1898 года рождения, прописанного в городе Фрунзе, столице Киргизской АССР.

Имелась при паспорте и командировка, удачно выписанная по маршруту Фрунзе — Москва — Кольчугино. Сроком — до 25 января. То есть в случае проверки никто не удивится, откуда да почему.

Власьеву же с документами, нигде не засвеченными, не было проблем. Он по-прежнему мог оставаться самим собой.

Перед выходом из дома Власьев сбрил свою дремучую, двадцатилетней давности растительность, оставив лишь усы и небольшую интеллигентскую бородку. Вроде как у Чехова.

Возникли у него, впрочем, известные сомнения. Как воспримут его новый облик окрестные селигерские жители, если придется вернуться, конечно. Такой факт непременно вызовет долгие пересуды у соседей, заинтересует при встрече и участкового, и районного уполномоченного НКВД.

— Не беда, — успокоил его Шестаков, перебиравший вещи в платяном шкафу, соображая, как бы им приодеться получше. — В Кольчугине вас запомнили именно по бороде и бекеше. Других примет и зацепок нет. А будущее… Не понимаю, отчего вы считаете, что любое изменение вашей внешности хоть кого-то взволнует? Прямо по поговорке — пуганая ворона куста боится.

Ну, скажете, если спросят, — жениться собрались. Учтите — окружающим на вас наплевать гораздо больше, чем вы предполагаете.

На Тишинском рынке друзья всего за пятьдесят рублей приобрели деревянный плотницкий ящик с обычным набором инструментов — ножовкой, рубанком, коловоротом, парой стамесок, молотком. Там же подыскали моток крученой бельевой веревки, еще кое-какой скобяной товар.

До намеченного Шестаковым момента было еще долго. Чтобы скоротать время, побродили по окрестным улицам и переулкам, тщательно проверяясь, нет ли слежки.

Похоже, это начинало превращаться уже в некоторую манию. Но преодолеть себя, успокоиться, держаться как ни в чем не бывало нарком никак не мог.

Власьев предпочел полностью довериться Шестакову, поскольку спорить на улице было бы себе дороже, а предосторожность, даже и излишняя, в принципе повредить не могла.

Два раза они соскакивали с трамвайной подножки в самых неподходящих местах, и никто не повторял их маневров, потом они еще на всякий случай проехались по обеим линиям метро, тоже садясь в голубые вагоны в самый последний момент и покидая их после громкого выкрика «Готов!» дежурной по перрону.

Убедившись, что слежки нет безусловно, друзья зашли пообедать в полуподвальную столовую на Пушкинской улице.

Еда была ничуть не лучше вчерашней, но Шестакову внезапно понравилось. Вспомнились вдруг времена беззаботной студенческой молодости. Он даже улыбнулся, глотая сильно сдобренный горчицей борщ. Думая, что понимает мысли товарища, Власьев хитро подмигнул.

— Ничего, коллега. Вот он — ваш социализм. Пусть дерьмо, но всем поровну и без карточек. Ради этого стоило делать Великую пролетарскую революцию? А помните, чем проклятый царизм кормил рядовых матросов даже в разгар империалистической бойни?

Шестаков помнил. При Советской власти никого и никогда (кроме ответработников выше среднего ранга) так не кормили.

— А вот если бы нам, пока есть время и возможность, взять да и пойти в приличный ресторан? Посидели бы, как люди, старое вспомнили, — мечтательно сказал Шестаков, который, кстати, в ресторанах не бывал с времен нэпа.

— О чем вы говорите? — возмутился Власьев. — Я, признаться, несколько раз выбирался то в Питере, то в Москве. Были моменты. Так ни разу вкусно не поел. Негде. Нечего и пробовать. Лучше уж так.

— Ну как негде? — не согласился Шестаков. — Есть же очень приличные рестораны. «Метрополь», «Националь», «Савой». Люди хвалят.

— Да о чем вы, милейший?! Наверное, никогда вы толком не ели. Да и когда? При царе молоды были и не слишком состоятельны, как я помню, а уж потом… Вы не представляете, как кормили у «Донона», у «Кюба», в той же «Астории», не говоря о гельсингфорсских «Фении» и «Берсе».

В Зимнем на приемах так не угощали. Поскольку любое искусство — а кулинария это тоже искусство, — под рукой тирании вырождается автоматически. Очевидно, это очередной, пока не познанный закон природы. Ведь правда — в царском дворце повара готовили намного хуже, чем в небольшом частном ресторане провинциального Гельсингфорса!

— Наверное, дело в том, — предположил Шестаков, — что частному повару нечего бояться. В худшем случае клиент обидится и не придет больше. Так другой придет. А у царского стола? Карьеры лишишься, если не большего. Тут не до фантазий, тут главное — предписанную технологию «от и до» соблюсти.

— Так, так, — согласился Власьев, — при вашем «социализме» всем просто на все наплевать. Понравится клиенту, не понравится, пустой будет зал или переполненный — все едино. Зарплата не изменится, и хлопот меньше.

На этом и закончили разговор, выходя на освещенную мутным полудневным-полувечерним светом улицу.

И только там наконец Шестаков объяснил товарищу предстоящую задачу.

Для визита в наркомат он выбрал наиболее удобный момент — время между двумя и четырьмя часами дня, когда большинство ответработников расходится пообедать, а кому положено — и поспать часика три после обеда перед обычным ночным бдением.

Сообразно с режимом дня Сталина все правительственные учреждения и партийные комитеты работали как минимум до часа ночи, а то и позже. Потом сотрудники расходились по домам, отдыхали, являлись на службу часам к десяти-одиннадцати утра — и все начиналось по новой.

Глава 31

Вопреки распространенному мнению, отнюдь не все учреждения высокого ранга располагались в новых многоэтажных зданиях, отделанных гранитом и мрамором, вроде тех, что возвысились недавно на Охотном Ряду, Фрунзенской площади или на улице Горького.

Наркомату Шестакова достался длинный, трижды изломанный на своем протяжении трехэтажный дом в отвечающем своему названию Кривоколенном переулке, большую часть которого он и составлял. Довольно удобный, со следами былой роскоши внутри, снаружи он не производил солидного впечатления.

Если бы не красная с золотом вывеска над парадным входом, случайный прохожий и не заподозрил бы, что за грязно-бурыми стенами и не слишком чистыми оконными стеклами творятся дела большой государственной важности.

Шестаков, не желая нарваться случайно на бывшего подчиненного, да наделенного вдобавок чрезмерной зрительной памятью, расстался с лейтенантом на углу Чистопрудного бульвара.

Завечерело в этот день даже раньше, чем обычно, слишком плотный слой облаков накрыл город, и уже в начале четвертого наступили бледные еще, серовато-голубые, вызывающие тоску и тревогу сумерки.

Независимо от реальных обстоятельств бывают в природе какие-то собственные биоритмы, определяющие настроение человека.