Новый Мир. № 2, 2000 - Журнал «Новый мир»

Swans, «Die T ь r Ist Zu»

Я вижу, мои отступления становятся все более далековатыми. И неспроста. Павич-то от меня ускользает. Я думал, пропущу серба по снежку в той же лихой манере, как предыдущих своих героев: это он делает так-то и так-то, соединяет новеллки в романы таким вот образом, это выдает за то… Но Павич — не Умберто Эко. Хочешь не хочешь, а пора менять тон.

Есть два Павича. Автор «Хазарского словаря» и автор всего остального, что печаталось под этой фамилией. Второй подбирает и запускает в оборот упавшее от изобилия у первого со стола. На текстах второго можно было бы легко осуществить всю мою первоначальную программу — по крайней мере к набору новелл они точно редуцируются без остатка. Но нет смысла. «Хазарский словарь» существует. Ничего не поделаешь.

Боюсь, я теперь знаком со «Словарем» лучше, чем кто-либо другой из живущих и пребывающих в здравом уме, — кроме, конечно, автора и переводчиков. На данный момент я прочел его внимательнейшим образом четыре раза. Сперва естественным путем — когда перевод только появился и о книге заговорили. Затем, когда планировал — как реакцию на откровения Макса Фрая и статью Е. Егеревой — настоящие заметки, которые начал вроде бы достаточно задиристо, а вот сейчас, испытав на себе тяготение «Хазарского словаря», как-то безнадежно теряю цель и направление. Третий заход — я решил Павича проверить и пуститься в предложенные им авантюры, то есть перемещаться в тексте по ссылкам, петлями и зигзагами, произвольно выбирая траекторию, — оказался совершенно пустопорожним. Ну и после десятка неудачных попыток сложить о «Хазарском словаре» сколько-нибудь дельное высказывание мне пришлось взяться за книгу снова — теперь я составлял ее карту. А составив, сообразил: если карта, получившаяся, кстати, довольно живописной, стала единственным существенным результатом моего провалившегося анализа, значит, Павич меня все-таки достал, своего добился, по книге я действительно путешествовал. Но путешествие не было приятным.

А между тем мне и карта почти ничего не объяснила. Не могу сказать, чтобы с ее помощью «Хазарский словарь» наконец предстал для меня как нечто целое и завершенное — на уровне сюжетных линий, на уровне смыслов. Скорее даже наоборот: если прежде мне казалось, что я просто не удерживаю всего материала, всех внутренних пересечений романа в голове (посмотреть бы на того, кто удержит), но на самом деле там линии к финалу благополучно сходятся, все во всем отражается, главным действующим лицам временнбого слоя Коэна-Бранковича поставлены в однозначное соответствие их реинкарнации в наши дни, так что при подробном разборе обнаружишь, что роман замкнулся, заглотил свой хвост, — то карта ясно показала: как бы не так! Правда, она помогла найти и прочувствовать некоторые чрезвычайно сильные павичевские ходы: например, историю о том, как шайтан Ябир Ибн Акшани обманул и сбил с пути ловца снов Юсуфа Масуди, поманив его возможностью заглянуть в смерть глазами умершего — вместо того, чтобы выполнять свою подлинную задачу и собирать тело Адама Рухани. Как и многие прочие, история эта завязана на главную «корючку» романа: два персонажа видят друг друга во сне и сны каждого из них ткут явь другого. Чем необычнее, неожиданнее строится книга, тем мне всегда интереснее отыскать в ней отправную точку, ядро авторского вымысла, из которого все потом у сочинителя и развертывалось. Похоже, дополнительность снов и будет таким ядром для «Хазарского словаря». Ее Павич и развивает в невероятно сложную сюжетную структуру романа: так в лучших музыкальных текстах классического периода все произведение выводится из единственного мотива. Набор приемов, используемых для этого писателем, невелик, их можно перечислить, однако очевидно, что к приемам структуру такой сложности не сведешь — она держится другим. Любопытно только, что поднятый на щит как едва ли не определяющий качество и значение книги гипертекстовой принцип играет здесь далеко не главную роль. «Хазарский словарь» является гипертекстом ровно в той мере, в какой и любой энциклопедический словарь со ссылками на свои же статьи. Форма лексикона предоставляет Павичу всего лишь один из многих возможных способов подавать информацию в нужном ритме, отмеренными порциями и по нескольку раз возвращаться к одному и тому же, смещая взгляд. Этого вполне можно добиться и в «линейном» романе — такие же задачи, например, стоят перед авторами детективов, к гипертекстам, как известно, не прибегающим. Не слишком трудно представить себе «Хазарский словарь» «вытянутым в линию» — кривую, разумеется, и с кренделями, — так, что все структурные, сюжетные связи сохранятся. Да, собственно, мы так его и читаем.

И почему, интересно, лежащая на поверхности идея романа-энциклопедии никем до Павича востребована не была? Вряд ли просто проглядели. Скорее представлялось, что если уж брать столь вызывающую форму, то ее и делать отправной точкой, загружать полностью: смыслами, структурообразующими функциями. В перспективе обозначался тяжеловесный, как ребенок Розмари, лишенный именуемого жизнью самопроизвольного внутреннего движения артефакт очередного литературного эксперимента. А Павич подчинил словарную форму куда более изощренному замыслу, и ее обязательность в романе мотивируется отнюдь не павичевскими лозунгами о гиперлитературе и одновременном развитии текста в разные стороны — ПМ-ской болтовней, выдающей желаемое за действительное, — но внутри сюжета, самбой четырехступенчатой историей собирания хазарских словарей. Вот это и удивительно — что мотивируется. Уже для Павича-второго — вещь невиданная.

Один из моих частых собеседников, чье мнение для меня важно, считает, что гипертекстовое построение в «Хазарском словаре» необходимо, поскольку оно адекватно ситуации растекшегося времени, множественности времен, равно доступных, равно обесцененных, и разлившейся по этим временам нашей обесцененной будущей смерти — ситуации, которую Павич действительно прожил, проживает, которая и стала темой его романа.

Все, что в «Словаре» вроде бы следует отнести на счет вымысла, фантазии, таковой как-то не выглядит (а если выглядит — то сразу никуда не годится: начинаются «воняющие воскресенья», «чесоточные горизонты», зубы на ступнях и прочие натужные ужасы; начинается правое-левое, четное-нечетное, мужское-женское). Особенно это заметно по сравнению с безобидными сочинениями Павича-второго. Там честно человек сидит, трудится, выдумывает…

Отчего мы ожидаем, что «Хазарский словарь» непременно замкнется, что все будет объяснено, все займет отведенное ему место в структуре, которую надо только разгадать, одних и тех же персонажей мы сможем проследить в разных временах, и линии их, пересекающиеся в одном времени, обязательно пересекутся и в другом — а в результате останется у нас в руках благополучный ПМ-ский пшик? Когда я чертил карту, то вообще подозревал, что все основные действующие лица участвуют в одинаковом числе связей: скажем, ровно по четыре стрелочки окажутся проведенными от каждого к другим. Засасываемые вампирическим жерлом все более усложняющейся и ветвящейся, никак почему-то не намеренной смыкаться структуры «Хазарского словаря», мы цепляемся за рассудок и продолжаем надеяться, что все это в шутку — потому что по-настоящему быть не может, — что автор вот-вот уже вернет нам твердую почву под ногами. Предполагаем, что Павич с нами играет. И, значит, есть ему резон путать карты только до некоторого момента, а потом он разложит их в правильном, ясном порядке — иначе как мы оценим красоту игры? Но ничего подобного не происходит. Кто такой доктор Абу Кабир Муавия? Чьей смертью умирает отец Аврама Бранковича? Множество вопросов. Не верится, что Павич, всегда готовый обернуться литературным уроборусом, здесь банально не дотянул. Но вряд ли было главной его целью и просто утопить роман в полном мороке, где нет уже ни сна, ни яви, ни погружения в сон, где даже сны — не сны, но вырезанные на посохе изображения. Такую мутную атмосферу как раз отлично бы оттенила разыгранная в ней строго и до конца шахматная партия структуры. Павич маскируется под игру. Оставленные им структурные «недоговоренности» (возможно, потому они и не дешифруются, что пока еще распечатаны человечеством не все запретные коды) — как колодцы, ведущие из текста в отнюдь не игровые пространства. Сквозит оттуда нешуточно.

Предельно перегруженный, утомительно однообразный в интонации — поскольку даже самые обыкновенные события, речи, действия преподносятся здесь неизменно многозначительно и словно бы с намеком; монотонно-агрессивный по колориту; заведомо требующий для себя таких ресурсов времени и свободной памяти, какими современный читатель не располагает (ну кто станет сегодня, когда даже высоколобая фикшн вынуждена приспосабливаться к реалиям и ориентироваться на чтение в метро или в перерывах между выпусками теленовостей, вычерчивать схему романов из простого, не профессионального, любопытства — дабы убедиться в итоге, что это был напрасный труд), а читатель будущего не будет располагать тем более, — «Хазарский словарь» может с полным основанием претендовать на титул самой некоммуникабельной книги всех времен и народов. И хотя в постборхесовскую эпоху писатель, делающий сновидения основой сюжета, уже гарантирован от попадания в полные аутсайдеры, у романа были шансы остаться не прочитанным даже в той степени, в какой он прочитан сегодня и встать на полочку для литературных странностей или для культовых книг полубезумных эзотериков (на которой он, впрочем, так и так оказался). Естественно, такое развитие событий Павича, как всякого нормального честолюбивого автора, удовлетворить не могло бы. Найденный им выход, по-видимому и к сожалению, действительно делает его провозвестником литературы грядущего века. Павич отлично разобрался, что подлинные виртуальные чудеса творятся не на мониторе компьютера, а в газете и на экране телевизора. Что СМИ обладают почти магической властью: властью что угодно подключать к актуальному современному мифу или отлучать от него. И кинул журналистам такую наживку, проигнорировать которую они не могли. Первым из писателей Павич стал строить отношения со СМИ по принципиально новой модели. Куда там Пелевину, нашему доморощенному «спецу» в этих вопросах, способному в лучшем случае напялить черные очки и ужасать девушек-репортеров своей театральной брутальностью. Павич фактически передает журналистам функции литературных критиков. Он предлагает журналистам не просто раскручивать его книги, обеспечивать им рекламную кампанию — но «доводить» их, самим определять для них место в картине мира, которую СМИ создают. И фактически подтверждает авторитетом «высокой литературы» авторитетность этой картины, преимущественное право СМИ судить-рядить в современном мире, выносить оценки и расставлять акценты (конечно, становясь частью мифа, он уже в собственных интересах должен принять, по крайней мере публично, весь миф целиком и всячески его подпитывать). Но и это бы не сработало, когда бы журналистам пришлось трудить усталые головы и действительно самостоятельно решать, чтбо павичевские книги значат и куда их отнести. Однако Павич просчитал сам механизм СМИ-шного мифотворчества, базирующийся на том, что и производители, и потребители масс-медиа оперируют не смыслами, но знаками явлений. И любое высказанное им суждение о своих вещах, о литературе вообще, любой проставленный жанровый ярлык содержат в себе ненавязчивые подсказки, крючочки, которые обязательно зацепятся и не позволят ни образу автора, ни образу текста промахнуться мимо предуготовленной для них в мифологизированном сознании ниши.