Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз

Мы прошлись по дороге до моря, она держала меня за руку. Потом вернулись в кафе, я крепко ее обнял, прижал к себе. Селин поцеловала меня и что-то прошептала на ухо — что, я не разобрал. Потом я быстро подошел к машине. Нажал на газ, машина тронулась, оборачиваться я не стал.

Больше у Перейры не оставалось оправданий для секретов. Пришел час предъявить мне обещанное, каким бы оно ни было. Атмосфера в библиотеке была напряженной. Да и грустной, потому что наше общение и мне, и ему было приятно, каждому на свой лад.

Я подошел к огромным, от пола до потолка, французским окнам и глянул в темноту. Чтобы как-то снять напряжение, сказал:

— Весна на подходе. Сегодня утром было очень солнечно.

— Да. Весна, весна, пора надежд. А вы что скажете? Помогли вам эти несколько отлучек на остров? Эти наши с вами беседы хоть немного смягчили вашу боль и отчаянье? Из-за Луизы. Из-за книги…

— Да, кое-что я стал воспринимать иначе. Но хуже мне точно не стало. И если рассуждать логически, то…

Перейра улыбнулся:

— Вот и замечательно, Роберт. Детей у меня нет, вы знаете, но я… рад за вас.

Я кивнул. Теплое ко мне отношение тоже было одним из пунктов его «плана». Это я уже понял и принял. Но едва ли… Нет, я не был готов относиться к нему как к отцу. Отец есть отец.

— И книга у вас замечательная. «Немногие избранные». Очень хорошая работа.

— Ничего хорошего. Уйма неточностей, недомолвок, отчасти преднамеренных. Особенно в рассуждениях о биологической компоненте в природе сумасшествия.

— А ваши теперешние взгляды?

— Теперешние такие. Пока не появятся ученые поумнее нас с вами, которые помимо генетических факторов и теории будут уделять должное внимание самим людям… Хотя, вероятно, это будет еще не скоро. В общем, пациентов надо уважать, прислушиваться к тому, что они говорят. Это хотя бы… хотя бы цивилизованно.

— Прежде чем я вручу вам записи, в которых присутствует ваш отец, пообещайте мне одну вещь.

— Какую такую вещь?

— Обещайте больше не стыдиться своей книги. Там действительно есть недостатки, но по большому счету она стала настоящим прорывом, откровением.

И опять я почувствовал жжение в глазах. Но голос мой не дрогнул:

— Обещаю.

— Ладно. Пойдемте со мной.

Мы пересекли холл, дальше пошли наверх и по длинному коридору. Он отпер дверь спальни, включил свет. Там было полно светильников без лампочек, и посуды: блюдечек, тарелочек, чашек. Из углового шкафа Перейра вытащил и протянул мне синюю папку.

— Здесь восемнадцатый год, вторая половина. Я был тогда командиром роты. Тот фрагмент, где про вашего отца, я пометил маркером. Но если хотите, можете читать все.

— Спасибо.

— И вот что. Забирайте папку в свою комнату. А поговорить обо всем сможем утром. Вам — спокойной ночи.

Он протянул мне руку, видимо, хотел из жалости погладить меня по плечу, но я этот порыв проигнорировал, устремившись к двери. От нее — быстрее к лесенке. И вот я уже в своем убежище. Сразу бросился к окну, рывком распахнул ставни, впуская ночь, и несколько секунд вслушивался в отдаленный шепот волн в calanque.

Надев очки, зажег лампу и открыл папку. Начал с первой страницы, рассудив, что так будет проще понять, что тогда происходило. Но совсем скоро я, как первоклашка, которому не терпится получить булочку с глазурью, перескочил на строки, отчеркнутые маркером. И вот что прочел.

18 сентября. Мы около П. Почти там же, где начинали три года назад, в 1915-м. Неделя в резерве, потом снова на передовую. Я скучаю по ребятам из первой роты. А с этими не знаком. Хорошие новости — война идет к финалу. Если нас не прикончат в ближайшие несколько недель, отправимся по домам.

В нынешней моей роте контингент слабоват. Много новобранцев, рахитичных, с цыплячьей грудью, типичные англичане. Приходится и письма проверять. Поразительно. Даже добровольцы из Китченеровской армии, безоговорочно верившие поначалу в скорую победу, даже эти бывалые солдаты, чудом оставшиеся в живых, до сих пор нарушают секретность. Перечисляют названия городов и деревень, через которые мы идем, выкладывают даже названия армейских подразделений. Вымарываю эти безобразия восковыми цветными карандашами, но в моей патронной сумке полно писем, которые вообще нельзя отсылать. Некоторые парни слишком устали и себя не контролируют, прямо лепят то, что, мягко говоря, не положено.

Пришли сообщения, что когда вмешались танки, дела на фронте пошли лучше. Ну а мы все еще торчим тут, в старых, вырытых не нами окопах. Блиндаж мне попался дрянной, крыша течет, полно крыс.

На рассвете провел учения. Сказал своим парням, чтобы были готовы — через несколько дней приступим к атаке. Слушали вяло.

19 сентября. Немцы сегодня стреляют и стреляют. Проволочные заграждения невозможно доделать. Видел лиса: рыжий метил землю под расщепленным снарядом деревом.

20 сентября. Натягиваем проволоку под обстрелами. Уогстаф где-то добыл гранат. Читаю Анри Бергсона, «Материя и память». Весьма увлекательная вещь.

Написал Франсуазе. Не идет у меня из головы, хотя девочке всего восемнадцать. Есть в ней какая-то особая прелесть. Чарующая девичья невинность, а мне опостылели доступные роковые хищницы.

21 сентября. Тянем проволоку, обстрелы. Ребята взбудоражены предстоящей атакой. Чтобы чем-то их занять, решил устроить вылазку на нейтральную полосу. Выбрал для разведгруппы вроде бы самых надежных. Тех, кто давно воюет. Хьюджс, Боукер, Роу и Хендрикс. Хендрикс до войны был портным, с пятнадцатого года на фронте. Дослужился только до капрала, мог бы и повыше прыгнуть, но ему это ни к чему, допекла парня война.

22 сентября. Операция прошла удачно. Подошли так близко к линии противника, что слышали, как немчики разговаривают. Даже голос не понижают, совсем обнаглели. Роу хотел было одного захватить, но Хендрикс выдал ему пару ласковых, крепко припечатал. Когда возвращались, несколько раз оказались в воронках от снарядов, все перепачкались в липкой грязи. Вонь ужасная. Страшно подумать, через что мы там перелезали, пока карабкались.

23 сентября

Натягиваем проволоку. Стреляют.

24 сентября

Уогстаф поднял нас ночью. Хендрикс выстрелил себе в голову. Умышленное членовредительство. Самострел. Мы на передовой, и военная полиция как нарочно неподалеку. (Раз они здесь, значит, действительно скоро заварится каша.) Полиция есть, а поста оказания первой помощи нет. До эвакуационного пункта целая миля. И ни одного санитара поблизости. Хаос.

Ходил на переговоры с медиками. Сказали, что Хендрикса обязательно надо спасти — чтобы потом отдать его под трибунал. Сказал им, что это безумие, пусть дадут человеку умереть. В ответ: приказ батальонного командования не обсуждается. Начальство обязали всячески поддерживать «боевой дух» и пресекать то, что идет вразрез с уставом. Загоняя немцев назад в Германию, солдат еще азартнее должен пускать кровь. Всемилостивый Боже.

Пошел искать его вдоль наших позиций. Нашел. Лежит на носилках. Половина лица разворочена. Еще и в грудь ранен, оттого что заело ручной пулемет. Боль, дикая боль. Я так долго собачился с медиками, орал, что-то доказывал, что по неосторожности выдал себя. Они поняли, что на гражданке я был врачом. Из батальонного штаба пришла телефонограмма: мне как бойцу «с медицинским уклоном» приказано сопровождать «подсудимого» (теперь его только так называли) сначала в эвакуационный пункт, потом, надо полагать, в госпиталь. Командиром роты оставил Уэйтса. Он сможет повести ребят в атаку, если я не успею вернуться к началу.

Мы вернулись из траншеи в окопный лабиринт. Хендрикс стонал. Нет половины языка и половины зубов, но говорил довольно внятно. Что с него уже хватит. Хребет Оберс-ридж, резня на Сомме, Ипр, он уже нахлебался.