Вечное возвращение - Николай Иванович Бизин

не значима; но – она была как дыхание в дыхание – перед расставанием! Поэтому – она была неумолимо жестока.

Женщина равнодушно улыбалась. Золотозубый (с какой-то не свойственной ему трепещущей неуверенностью) понял, что сейчас задохнётся в окружившем его безвоздушном бездушии – посреди неподвижности навсегда посторонних ему (а после встречи с ней иначе и не могло быть) человеческих лиц.

– Ты полагаешь, я тебя обучала? Быть может, ты даже мнишь себя моим учеником?

– Да, ты меня учила.

– Тогда ответь мне, ученик-недоучка, отчего из всех умерших так «никто» и не вернулся обратно?

– Но один, говорит, возвращался.

– Если ты о высокой поэзии некоего якобы древнего (всего-то два тысячелетия) текста, если ты об этом моралисте из Галилеи – так ведь и твои прихлебатели-предатели готовы на него уповать, – здесь она качнула подбородком в сторону зала.

Который (в этот миг именно что зрительный) зал попросту выпал из реальности – оказавшись в ирреальном.

Который зал – пребывал в ужасе из-за происходившей на их глазах расправы; по счастью, не состоявшейся; который зал – а его намеренно золотозубый не разгонял, демон-стрируя своей пастве перспективу отеческого (барского) назидания за ослушание

Да, я о твоих овцах, – сказала Яна. – Ибо – всем им тобою обещано оправдание: ты берёшь на себя их грехи; за что они тщатся соответствовать твоей мере. Они твои братья и сестры по вере и неверию в спасение души.

– Даже если и так, что с того? – беспомощно вопросил ее сильный и жестокий человек.

– Потому никто не возвращался, что именно смерть тот учитель (именно она твой учитель, а не я – ведь я более чем жива), которому невозможно противиться обучением жизни; но – ты своевольно попытался у меня научиться бессмертию.

И вот здесь золотозубый (сам не поняв) произнёс нечто, проливающее от-свет на саму структуру происходящего (да и на всю эту историю мира):

– Что «но»? Почему повсеместно – это «но»? К чему подчёркивать версификацию? К чему бесполезно напоминать, что не одна альтернатива у ирреальной реальности, а множество альтернатив.

– Слова говоришь. Вопросы задаёшь, – повторила Яна слова (которые ей через годы ещё только предстоит сказать Илье). – А вот у меня нет никаких вопросов и ответов: я просто не знаю смерти; ты же – всё ещё обучаешься толково справлять нужду; посещать отхожие места; это, пожалуй, без меня!

– О чем ты?

– Хочешь, я опять расскажу тебе страшную сказку о Хозяине Дикой Охоты? – сказала Лилит – зная: нет никакой нужды в конкретном рассказе: каждый так или иначе (желая всего – для души) всего лишь справляет нужду (тела) – такова ещё одна версия страшной сказки (в которой оказался статичный Стас.

Хотя Яна не договорила, золотозубый расслышал и почти побледнел.

– Нет!

– Очень хорошо, – медленно (и почти смакуя) и по прежнему молча произнесла она. – А то ведь я действительно знавала того казненного халифом дервиша! Ты полагаешь, что я все ещё тебя оберегаю?

Яна (вновь) безоблачно улыбнулась. Со стороны так и виделось. Она просто смотрит на золотозубого. Смотрит и улыбается. А он тонет в необоримой зелени её глаз. Кабак (который астрономически – и насквозь – замёрз) легко оттаивал на волнах её слов, произнесенных молчанием.

Безопасны были те волны или таковыми лишь казались; но – золотозубый вдруг резко обернулся в сторону своих жлобов, стал вглядываться в малоподвижные лица своих соратников и ничего, понятно, не разглядел; и пришлось ему таки произнести:

– Кто из них?

Но безразличная женщина только плечом повела. Казалось, что молча кричать невозможно; но – золотозубый ей крикнул:

– Кто?!

А она от него отвернулась. Тогда, озверев не-совершенно (куда ему, псевдо-спасителю, до Сатира) он закричал опять:

– Тебе не смутить меня сказками! – а уже и сам как будто увидел несущееся за ним по пятам предательство; он как будто прозрел и уверовал в бесконечность Тайной Вечери с её (последующим) поцелуем; но – более чем очевидно, Яна в такие поцелуи не верила.

Ибо – была много прежде таких поцелуев; впрочем – это всё лишь прозрения золотозубого сердца: то его сердцебиение, что стало единственным; поэтому – на деле Стаса все ещё волокли (в сторону отхожего места).

Время – чуть вернулось назад (отодвинулись сроки): вернулся тот миг – когда Яны здесь как будто и нет (ибо – быть и не может); но – вот уже (опять и опять) дверь кабака распахнулась.

Она – вошла. Пришел раскаленный добела ветер. Ветер добротно расшвырнул охрану и обслугу. Дабы – пришелица не замешкала. Огневолосая женщина, имя которой было Шамхат, блудница.

Была она среднего роста и запредельной юности, и порой она могла предстать некрасивой (ибо – тонкие очертания тела легко переступали за предел красоты); она-то и взглянула на происходящее глазами своего запределья.

Какое-то время она молчала (даже после того, как отзвучали золотозубые вопли), и лишь в самый последний миг прозвучал ее южный голос; а потом прозвучали её голоса с востока и голоса севера с западом (и все эти стороны света – стали с маленькой буквы):

– Отдайте его мне.

Тогда золотозубый с кривоватой усмешкой (искрививши всю метрику мировой позолоты) помедлил (не мог еще не помедлить); но – повелению её подчинился:

– Оставьте его! Ошибка вышла.

Потом, беспощадно поломав свою усмешку, не сдержал и бессильной гордыни:

– Забросьте это тухлое мясо в ее машину, – он подёрнул рукой в сторону женщины и отвернулся от нее: он сумел принять последний дар Яны.

То есть – почти достойно. То есть – в меру себя. Сумев ни единой чёрточкой (трудно представить душу без очертаний) не показать своей слабости; но – он всегда просил у неё только силы.

Черное Солнце сияло над Черным морем. Море тихо плескало. Солнце молчало. Море не только казалось, оно действительно было; но – оно ещё и оказывалось ко всему происшедшему безразличным.

Потому – время спустя вишневого цвета «вольво», ночной стремительный автомобиль, крутил и крутил повороты, уносясь от побережья куда-то в горы – прочь, прочь от моря! Стас проснулся на заднем сиденье этого