Город чудес - Эдуардо Мендоса

2

Его превосходительство Мухаммед Торрес сильно потел в Мадриде. Привыкший к атлантическим бризам, которые несли прохладу в утопавшие в цветах внутренние дворики его резиденции в Танжере, он задыхался в Восточном дворце, где нашел временное пристанище по дороге из Парижа к себе на родину. Дона Антонио Мауру[84] тошнило от его духов с резким мускусным запахом. До этого момента, благодаря соперничеству между Францией и Англией, султанат умудрялся сохранять зыбкую независимость, но в дело вмешалась Германия, претендовавшая на размещение военно-морских баз по всему марокканскому побережью и открытие рынка для своих мануфактур. Перед лицом непрошеного вторжения обе конкурирующие державы подписали в апреле 1904 года пакт о ненападении, и теперь Франция планировала захват Марокко, намереваясь учинить расправу над султаном и великим визирем и сделать из страны придаток Алжира. Его величество дон Альфонс ХШ с интересом выслушивал жалобы министра иностранных дел султаната, не видя особых сложностей в решении данного вопроса.

– Не поддавайся унынию, мой мальчик, – поучал он.

– Ваше величество необычайно проницательны, – отвечал эмиссар Абдулы Азиса[85], – но мы не можем отказаться от протектората великой державы, не рискуя троном и даже головой моего господина, его величества султана.

– Ваше мнение, дон Антонио? – спросил король, обращаясь к бывшему председателю совета министров.

Дон Антонио Маура столкнулся с неразрешимой дилеммой: настаивать на испанском присутствии в Африке означало продолжать сидеть на осином гнезде – слишком рискованное предприятие для вконец разоренной страны с тяжелым колониальным наследием; отказаться же от него было равносильно потере права голоса в слаженном хоре наций. Свои соображения он в сжатой форме изложил его величеству.

– Плевать я хотел на все это! – ответил его величество король Испании.

Дон Антонио Маура подхватил его под локоток и утащил в угол, предоставив Мухаммеду Торресу наслаждаться видом монументального диптиха, занимавшего всю стену: на диптихе Юдифь и Саломея взахлеб состязались в кровожадности, похваляясь своими трофеями; изо рта мертвенно-бледных голов Иоанна Крестителя и Олоферна вываливались распухшие языки. Он вспомнил, что Пророк запрещал графическое изображение человека. Пока его превосходительство дивился этому странному обстоятельству, король и председатель совета министров вернулись из своего совещательного угла.

– Его величество ранее придерживался того мнения, что лучше было бы предоставить Марокко его судьбе, – сказал дон Антонио Маура, – но я сумел убедить его в обратном. Великодушие его величества не имеет границ. – Министр изогнулся в тройном поклоне. – Я также посвятил его в остальные детали. Действительно, после того как Испания потеряла Кубу, армия изнывает от безделья, а ничем не занятые военные всегда представляют собой опасность: они скучают, не продвигаются по службе и слишком долго не уходят в отставку. Кроме того, я рассказал его величеству о горнорудных концессиях и вложениях испанского капитала на марокканской территории.

На сей раз министр приложил правую руку к сердцу. Его величество дон Альфонс ХШ, которому к тому времени исполнилось восемнадцать лет, снисходительно похлопал его по плечу.

– Зададим хорошую трепку этому Райсули[86], – сказал он.

С тех пор прошло пять лет; матери отправляемых в Африку новобранцев вели себя точно так же, как во время войны на Кубе: они появлялись на железнодорожной станции, садились на рельсы и не давали поезду тронуться. Сеньоры из некой католической общины, приходившие на эту же станцию раздавать распятия солдатам, призывали машиниста и кочегара ехать по телам.

– Уж и не знаем, понравится ли солдатикам глядеть, как у них на глазах расчленяют тела их матерей, – говорили те, и все вместе кричали: «Маура, да!» или «Маура, нет!»

Это случилось в тот памятный июльский понедельник 1909 года. Стояла липкая от духоты жара. Испугавшись, что дело примет дурной оборот, маркиз де Ут собственной персоной прибыл в дом Онофре Боувилы.

– Нам конец! – воскликнул он. Его не напомаженные волосы стояли дыбом, галстук развязался и съехал набок. – Губернатор отказывается объявить осадное положение, улицы в руках сброда, церкви пылают в огне, а Мадрид, как водится, оставил нас одних.

Онофре придвинул к нему ящичек из тисненой кожи с гаванскими сигарами. Маркиз отмахнулся изящным жестом руки.

– Не дергайся, не произойдет ничего страшного, – сказал Онофре. – В худшем случае сожгут твой дворец. Надеюсь, семья в надежном месте, за городом?

– Отдыхают, – ответил маркиз, – в Ситжесе.

– А дворец под надежной охраной?

– Разумеется.

– Ну вот видишь? Все в порядке. А теперь послушай меня – отправляйся-ка ты лучше на несколько дней к жене и детям.

– Я уже думал об этом, но не могу: завтра у меня совещание в совете администрации, – ответил маркиз. Потом подумал и заключил: – Хотя ты абсолютно прав – остаться в городе было бы чистейшим безумием с моей стороны.

Онофре Боувила налил два бокала монгольского[87].

– Прекрасное вино, успокаивает нервы, – заметил он. – Твое здоровье!

С улицы донесся взрыв снаряда. «Неужели началось?» – пронеслось в голове. Он вспомнил те далекие дни, когда вел агитацию на Всемирной выставке и предсказывал рабочим пришествие революции. Тогда он был молод, горяч и гол как сокол, но, несмотря на это, страшно не хотел, чтобы его пророчества когда-нибудь исполнились; сейчас, будучи богатым и чувствуя себя старым, он с удивлением почувствовал радостную вспышку надежды, осветившую его душу. «Вот оно, наконец-то! – подумал он. – Теперь посмотрим, чем все это кончится в действительности».

– Пью за твое! – отозвался маркиз, подняв свой бокал. Он выпил вино одним глотком, отрыгнул и вытер губы тыльной стороной ладони.

Онофре Боувила с восхищением и завистью следил за непринужденными манерами приятеля. «Ему не нужно ничего из себя изображать», – с горечью отметил он.

– Ну так что ты мне посоветуешь? – спросил его маркиз.

– А ты сам как мыслишь? – вопросом на вопрос ответил Онофре, зажигая сигару и затягиваясь с притворным наслаждением. – Хотя у меня и нет никакого совещания в совете, я, как видишь, не уехал из Барселоны и не собираюсь уезжать. Неужели ты вообразил, что все это серьезно? – добавил он, заглядывая в искаженное страхом лицо маркиза. – Их всего ничего – горстка недоносков без лидера и оружия. Пусть себе играются – они сильны только нашим страхом. – Он вспомнил ту демонстрацию, в которой принял участие более двадцати лет назад, жандармов, лошадей, сабли, пушки, набитые картечью, но оставил свои мысли при себе. – Допустим, им удалось победить, – продолжал он убеждать маркиза, а сам смотрел в окно; в бездонную синеву неба поднимался столб серого дыма. Мысленно он определил очаг пожара: скорее всего, горело в Равале – либо церковь Сан-Педро де лас Пуэльяс, либо Сан-Пабло дель Кампо (он угадал – это была церковь Сан-Пабло дель Кампо). – Знаешь, чем это все кончится? Они в конце концов приползут к нам на коленях и будут умолять о помощи; через некоторое время воцарится полный хаос, и тогда мы им будем нужны гораздо больше, чем сейчас. Как при Наполеоне. – При упоминании этого имени маркиз, несмотря на дурное настроение, рассмеялся, а Онофре предусмотрительно отошел от окна, потому что увидел, как на улицу выбежала рота солдат с мушкетами через плечо, видимо, из саперного корпуса: у одних в руках были лопатки, у других – штыки. Он задался вопросом, куда это они могли побежать? Наверное, на баррикады, которые в этот момент возводили рабочие. – Нет, время еще не пришло, – сказал он вслух, снова усаживаясь в кресло. – Но оно не за горами, Амброси, и мы с тобой его еще застанем. В день, когда вспыхнет пламя мировой революции, нынешнему положению вещей, базирующемуся на частной собственности, эксплуатации, угнетении и начетническом принципе о всевластии буржуазии, придет конец. От него не останется камня на камне, сначала в Европе, а потом во всем мире. Под громогласные возгласы: «Мир трудящимся, свободу угнетенным, смерть правителям, эксплуататорам и надсмотрщикам всех мастей» восставшие сметут с лица земли государство и Церковь вместе со всеми религиозными, юридическими, финансовыми, полицейскими, университетскими, экономическими и социальными институтами, равно как и законами, их поддерживающими, чтобы миллионы человеческих существ, которые живут в рабском состоянии с кляпом во рту, испытывают муки и подвергаются невыносимой эксплуатации, почувствовали себя свободными от своих поводырей, этих официальных и официозных благодетелей, чтобы все общественные объединения и индивиды могли дышать вольным воздухом.