Страшный суд - Станислав Гагарин

На том и порешили.

Сейчас около двадцати часов вечера. Седьмое октября 1993 года, четверг. Позднее я позвоню редактору «Русского пульса» и расскажу ему о предложении Гарифуллиной Надежды.

Не знаю, чем кончится наша затея, но сделаю всё, чтобы русские люди узнали, как и что творилось в действительности в Доме Советов, на набережной реки Москвы.

Об этом подробно напишу в дневнике, а в романе как личность ухожу в сочиненный Станиславом Гагариным мир. Ибо в мире реальном мы теперь не живем, а существуем, пунктиром.

Наступила зимняя ночь.

Над Россией нависло сатанинское беспределье…

Глава десятая

ПРИРОДА ВЛАСТИ

Каждый смертный испытал упоение властью, но далеко не каждому дано избавиться от тяжкого бремени, которое приносит власть.

Последним из трех искушений Христа было искушение властью.

— Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, — рассказывает евангелист Матфей в главе четвертой, — и показывает Ему все царства мира и славу их.

И говорит Ему: всё это дам тебе, если падши поклонишься мне.

Тогда Иисус сказал ему: отыди от Меня, сатана…

Коротко, как говорится, и ясно. Лучше, нежели Христос, и не скажешь. Не хотел для себя власти Учитель, и я до сих пор жалею, что в романе «Вечный Жид» не сподобился потолковать с ним о природе и диалектике власти.

Что же, меня извиняет лишь одно серьезное обстоятельство, каковое могу использовать, дабы закрыть наметившийся пробел в моем повествовании — нигде в нем прежде не говорилось впрямую о природе власти.

А ведь вовсе не простой, касающийся всех без исключения вопрос. Либо властвуешь ты, неважно, на каком уровне, либо властвуют над тобой, а вот как властвуют — никому сие небезразлично.

В отношении же изучения природы неограниченной власти у меня огромное преимущество перед сочинителями всех времен и народов. У Папы Стива под рукой его боевые соратники, вожди и великие полководцы, государственные мужи, которые вкусили-таки от бремени власти. Не думаю, кстати, что власть показалась на вкус им сладкой…

Наполеон Бонапарт и Адольф Гитлер, два Александра — Македонский и Суворов, Иосиф Сталин и Вещий Олег… У Агасфера надо будет спросить о категории власти, Павел Степанович Нахимов может кое-что мне поведать, тем более, мы оба неплохо знаем, что такое власть командира над теми, кто оказался с тобою в открытом море.

А Чингиз-хан с внуком Батыем?!

Меня власть над людьми тяготила всегда. На флоте не успел этого осознать, может быть по молодости лет.

Потом был долгий писательский срок жизни, когда ни я кому-либо, ни мне никто не подчинялся.

Хороший был срок! В последние годы с тоской вспоминаю то славное время… Пусть было голодно и житейски неуютно порою, но я командовал только собой, отвечал исключительно перед собственной совестью за домашний очаг и его обитателей в нем.

Много раз возникала возможность что-то и как-то возглавить, но я инстинктивно избегал и, видимо, боялся обладать хотя бы крохотной властью.

Когда же вдруг надумал издавать книги, то сразу понял: власть надо взять в единые — мои! — руки. Никаких тебе почетных председателей, не пойду и в свадебные генералы, а как — сообщу, забегая вперед — ретиво подталкивали меня к сей ипостаси мои работнички-соратнички, не раз платившие за гагаринское добро черной изменой!

А главное в том, что экономику — деньги! — всегда держал при себе, здесь, увы, корень, на этом и Серега Павлов погорел, отдав сей рычаг новосибирскому прощелыге. Что ж, опыт прекраснодушного фантаста мне пригодился…

Но я отвлекся. Не такой уж Папа Стив и великий руководитель, чтобы ссылаться на него при анализе природы власти.

Скажу лишь одно. Когда задумал первое «Отечество», то пару недель размышлял: в радость мне пусть и небольшая, но власть над людьми? И только тогда, когда окончательно понял, что власть окажется мне в тягость, решился возложить трудное бремя сие на собственные плечи.

Сейчас тем более власть для меня отвратна. Но я сохраняю ее за собой лишь потому, что доподлинно знаю: лишь одному мне под силу сохранять и должить бытие Товарищества Станислава Гагарина, увы…

И пока хватит сил, буду работать, как одержимый гумилевский Пассинарий, и собственной власти не уступлю никому!

— Вы абсолютно правы, месье романист, — ободряюще улыбнулся мне французский император. — Власть — понятие, я бы сказал, трансцендентное, надмирное, если хотите… Сдается мне, что вам не удастся и вывести некую формулу власти, ибо формулы такой не существует.

— Но позвольте, — возразил я Наполеону Бонапарту, — вот вы-то сами какой небывалой властью обладали! И ведь не родились монархом, а стали им… Стремились к власти и достигли ее высших степеней. Не поверю, что не размышляли с собою о природе, о качестве той категории, которой добивались целую жизнь, сначала власти над Францией, а затем над миром…

Император вздохнул и характерным жестом сунул руку за полу несуществующего сюртука: одет он был в пятнистую куртку спецназовской прозодежды.

Мы сидели с Бонапартом в его жилой комнате, которую оборудовали Наполеону, командующему Средне-Уральским фронтом, в здании бывшего Сысертского райкома партии, который возглавлял когда-то добрый мой знакомец Валя Шилин…

В кабинете первого секретаря размещен был временный кабинет Наполеона, а в комнате поменьше квартировал Великий Корсиканец.

Одинокого Моряка, прикомандированного к его фронту для связи и летописной заодно работы, разместили на первом этаже, где жили штабисты и специальная охрана.

О том, как возник Уральский фронт, расскажу чуточку позднее.

— Вы знаете, Папа Стив, искренне вам говорю: не размышлял я о власти как таковой, — задумчиво произнес Наполеон Бонапарт.

Честно признаюсь: не поверил императору. Если Корсиканец не желал повелевать людьми, народами и государствами, то за каким хреном затеял он вселенский мешебейрах, попер нахальным буром в загадочную Московию, которая нужна была какому-нибудь бургундцу или парижанину как зайцу неприличная болезнь, задрался с Россией, через которую намеревался добраться до Индии, и нашел в нашем Отечестве собственную гибель?!

Зачем?

Почему не приказал строго искушавшему императора внутреннему голосу, дьявольскому, разумеется, ломехузному голосу: «Отыди от меня, сатана!»?

Наверное, прав старик Гегель, утверждающий: поступки подобных людей надо квалифицировать по иному кодексу.

А коли я не стремлюсь к власти и даже избегаю ее, то мне и не понять до конца людей, подобных Наполеону.

Но Папе Стиву другого не оставалось, как поверить в искренность Бонапарта, хотя и про козни, происки масонов, подбивавших его против России, кое-что мне было известно, и теперь, когда он вернулся на Землю с Того Света, не было у Великого Корсиканца никакого резона быть со мною недостаточно откровенным.

И я вспомнил разговор с Бонапартом, который происходил у нас на третий день после выхода в свет указа Eltcin’a за номером одна тысяча четыреста.

Наполеон Бонапарт сразу согласился с тем, что ситуация напоминает государственный переворот, который осуществил во Франции он сам 18 брюмера — или 9 ноября — 1799 года, когда разогнал Директорию и Совет Пятисот — палату народных представителей.

— Да, — ухмыльнулся Бонапарт, когда я напомнил ему об этом, — с депутатами мне пришлось-таки повозиться… Не уговорив Совет старейшин, я решил пойти в Совет Пятисот, который встретил меня гневными и яростными криками: «Вне закона! Объявить тирана вне закона… Разбойник! На виселицу его!»

Группа депутатов набросилась на меня, оттеснив гренадеров, с которыми я вошел в зал, депутаты едва не задушили будущего императора, довольно крепко помяли. К счастью, ни одного Брута среди них не оказалось…

Наполеон стер с лица улыбку, посерьезнел и сказал:

— Да вы читали об этом у Тарле, Манфреда и в десятках других исторических описаниях… Ничего героического в моих действиях не было. Конечно, я считал, будто действую в интересах Франции, но действовал, разумеется, как узурпатор.

И что получила моя родина?

Многочисленные войны, полтора миллиона французов только убитыми в европейских войнах, а это был цвет нации, лучшие мужчины Франции, родина после моего императорства оказалась отброшенной в экономическом и политическом отношениях вновь в Восемнадцатый век.

— Это сравнение историческое, сир, — промолвил Станислав Гагарин. — Вовсе не буквальное… Но что вы усмотрели специфического в Eltcin’ском 18 брюмера?

— Я обратил внимание на беспрецендентное вмешательство Запада во внутренние дела России. Европа и особенно Америка навязывают сейчас России то, что им выгодно, не хотят и на йоту считаться с желаниями и интересами русского народа. И это плохо кончится для самого Запада.