Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи - Леонид Андреев

Феклуша. Дураку и хитрость не помогает, только себя и обманешь. Пораньше утром зайти, до службы?

Тиле. Можно и пораньше. Теперь же иди домой и спи спокойно, Феклуша, старый товарищ. Дети твои здоровы?

Феклуша. Что им делается, здоровы, должно быть. Отчего вы коньяк бросили пить, Генрих Эдуардович, у вас даже лицо потемнело?

Тиле. Не хочется. Иди.

Феклуша. Сегодня ровно месяц, как мы последний раз пили коньячок… Помните, как вы называли коньячок? Ну, пойду, не буду вам мешать. (Тихо.) А деньги спрятаны?

Тиле. Тсс! Молчи. Спокойной ночи, Феклуша, иди. Ты в калошах: идет сильный дождь. Прощай, до завтра.

Феклуша. А если до завтра, так, значит, не прощай, а до свиданья. До свиданья, Генрих Эдуардович. Спокойной ночи… и уж скажу вам: хорошо вы делаете, что эту квартиру бросаете! Тогда я молчал, а теперь можно сказать: бросайте вы ее поскорее! Если в ней одному час пробыть, так с ума сойдешь, ей-Богу!

Тиле. Да, я бросаю. Прощай.

Феклуша. Прощайте. — Можно мне еще сказать? Всех людей я понимаю и могу с лица угадывать, кто к чему склонен, а вот смотрю я на вас… строги вы очень! (Тише.) И не знай бы я ваших мыслей…

Тиле. Тсс!..

Феклуша (с внезапной яростью). Нечего цыкать, мы люди свои! Эка! Я и сам так цыкну!..

Молчание.

Извините, Генрих Эдуардович! (Идет.)

Тиле. Дверь запирается сама.

Феклуша. Я знаю, Генрих Эдуардович. (Идет, Тиле смотрит ему вежд, вдруг останавливает.)

Тиле. Постой. Идет сильный дождь, вот тебе на извозчика. Бери же.

Феклуша. Спасибо… Ну, и зачем так много? Мне совестно, ей-Богу!

Тиле. Нечего, нечего, иди.

У двери Феклуша останавливается и смотрит на свою ладонь.

Феклуша. Генрих Эдуардович!.. Смотрю я себе на руку и думаю: дали вы мне двадцать пять рублей — а отчего я не радуюсь? Конечно, деньги уж не такие большие, а все-таки, будь это прежде, я бы колесом ходил. А сейчас смотрю и… или это после слез так кажется? Будто за мои слезы и побольше бы следовало? Или так по расчету выходит? (Не поднимая глаз.) Извините.

Выходит. Слышно, как стукает дверь, закрываясь. Тиле один. Смотрит на часы.

Тиле. Уже одиннадцать. Надо снять воротничок. (Снимает воротничок, манжеты, сюртук; все аккуратно складывает на кресло. Ходит по комнате, тяжело и медленно, как налитый чугуном. Пытается протереть стекло, за которым неслышный городской дождь.) Так. Сейчас одиннадцать, а солнце всходит почти в семь — сколько же еще часов будет темнота? Много — не надо цифр, Генрих, Генрих Тиле — просто скажи: много! Много часов, много темноты. Я никогда не думал о, том, что делают люди, когда кончают с жизнью и убивают себя, и теперь мне странно, я не умею себя вести. Может быть, надо сидеть за столом, а я хожу? Надо сделать. (Садится, но сейчас же встает и снова ходит.) Нет! Пустяки! Самоубийцы просто не думают о том, надо ли им ходить или сидеть. Вероятно, ходят. Но откуда здесь так пахнет духами — сладкие, странные, печальные духи. Так душатся женщины, которые молоды и хотят любви. Но сердце у них печально… Печальные духи! Печальные женщины, печальная Елизавета — теперь я ее не помню, а когда-то я ее любил, что-то было такое — была печаль. Боже мой! Зачем я говорю: Боже мой? — Боже мой! Я ничего не знаю, я ничего не понимаю, я никого не люблю. Убийца? — Вор, укравший миллион? — Генрих Тиле, любивший точность? — не знаю. Было все — и не было ничего. Зачем я бил по столу кулаком, зачем я кричал? Зачем Генрих Тиле писал цифры, столбцы чисел, бесконечный караван в бесконечной пустыне? Было все, и не было ничего. Был странный человек, который метался, кричал, надевал рыжий парик, как клоун, глотал огонь. И был другой странный человек, который ходил в банк, выгонял чиновников, имел строгий вид и назывался — Генрих Тиле. Что за чепуха — Генрих Тиле! И кто будет лежать в гробу: Генрих Тиле или тот? А где буду я? Вот я уже подумал про гроб, белый с кистями. Мне страшно. Неужели все кончено? Мне страшно! Неужели действительно пришло это? Жил, жил и вдруг — это. Это! Какой ужас! Нет, какой ужас!

Это.

Нет! Нет! Мне не страшно — о черт! Мне не страшно, — о, берегись обмана, берегись обмана, берегись обмана. Итак, гроб, белый с кистями, а в нем кто-то. Да, конечно: это страшно Генриху Тиле с его цифрами, это страшно тому другому, который хотел украсть, кого-то убивал, кого-то насиловал и надевал рыжий глупый парик злодея. Но где же я? — Боже мой, великая мудрость и любовь, ответьте мне: где же был я с моей великой, печальной и одинокой душою? Меня нет. Нет никого. Нет ничего. Один ужас — и это.

Это.

Генрих, Генрих, милый мой, держи себя крепко. Ты умел бить кулаком по столу, теперь держи себя крепко. Так. Хорошо! Так.

Мне холодно. Нет, не мне, а здесь холодно. Зачем я снял сюртук, надо надеть. Такие манжеты носил Генрих Тиле. (Забывает надеть сюртук.) Но это невыносимо, это пустые комнаты так ужасно действуют на меня — как будто там убийца. В каждой комнате спрятался убийца и ждет. Хорошо бы там зажечь свет, но я боюсь туда войти. А здесь можно, о, здесь можно. (Зажигает новые лампочки. Светло.) Теперь светло: но какая странная чужая комната. И теперь еще больше нет никого — так говорится: еще больше нет никого? И опять пахнет духами — кто здесь пахнет духами? Это убийцы пахнут здесь духами? Чтобы черт взял того, кто это выдумал! Надо идти в спальню. (Открывает ящик стола, вынимает револьвер и деловито рассматривает его; кладет на стол. Про себя:) Стреляться надо там, где спишь. И с головой закрыться одеялом, как будто спать, тогда не заметишь. Так. Надо что-то еще… что? Я все забыл. Что? Ах да, надо написать записку… Где бумага, бумага, чернила, чернила? Нет. Не надо записки. Это пустяки. Все было — и не было ничего и это.

Это.

Надо идти в спальню. Что я забыл? Боже мой, — зачем я говорю: Боже мой? — Боже мой, я что-то забыл. Что? Ну да, вот это! Вот это! (Садится к роялю.) Теперь я сыграю «Собачий вальс». Слушай, Генрих Тиле, — я тебе сыграю в последний раз мой любимый «Собачий вальс». Так мама учила меня играть. (Играет — сперва громко, потом все тише. К концу, оборвав музыкальную фразу, падает на рояль и беззвучно плачет. Молча и осторожно закрывает крышку рояля, берет со стола револьвер и идет к спальне. Останавливается, говорит неторопливо:) Что еще? Ах, но что еще? (С недоумением осматривает комнату.) Надо… надо — что надо? Надо закрыть свет, да, вот что надо. Будет гореть всю ночь. — Пусть горит. (Уходит в спальню. Мгновение тишины. Снова выходит из спальни, — уже без жилета — и что-то озабоченно и молча ищет. По-видимому, или забыл, или не находит. Ищет. И не найдя и уже перестав думать о том, что искал, теми же быстрыми шагами уходит в спальню.)

Комната пуста, нет никого. Глухой и как будто пустой выстрел без эха. Комната пуста. Горит электричество и будет гореть до утра.

Занавес

Милые призраки*

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Михаил Федорович Таежников, бывший студент.

Тимофей Аристархович Горожанкин, чиновник, пьяница.

Елизавета Семеновна, его жена, чахоточная.

Таня, их дочь, двадцать лет.

Сеня, горбатенький, их сын.

Егор Иванович Монастырский, хорист, друг Таежникова.

Генеральша Тугаринова.

Раиса Филипповна Тугаринова, ее дочь, красавица.

Гавриил Прелестнов, отставной капитан, кабацкая душа.

Паулина (Полина) Ивановна Мюллер, подруга Тани.

Иван Алексеевич Незабытов, известный поэт, редактор журнала.

Григорий Аполлонович, известный критик.

Яков Иванович, старичок из богадельни.

Ванька, Митька, Степа } пьяные.

Действие происходит не в наши дни.

Действие первое

Летний Петербург, пора белых ночей.

Квартира чиновника Горожанкина в полуподвальном помещении. Состоит она из двух комнат: в одной, где кухня, спит и живет семья Горожанкина, во второй, что на сцене, помещается он сам, и в светлом углу, за ситцевой перегородкой, проживает бывший студент Михаил Федорович Таежников. Два окна под потолком выходят на узкий и темный двор, где в настоящую минуту — часов пять дня — играют и кричат дети со всего многоэтажного дома. Нищета в квартире отчаянная, подвал сырой, заливаемый в наводнения, обои местами набухли и отлипли; и такой же нищенский мутный свет в оконца. В отделении Горожанкина — его кровать, стол и два хромоногих стула, да еще на стене кое-какое старое форменное платье; есть еще кресло, когда-то было обито кожей, а теперь через порванную клеенку лезет мочала. У Таежникова — столик для письма и стул; под столом несколько книг, на гвоздике старая черная пара платья и ничего другого, тут все имущество. Бедность во всем непокрытая, но видна забота о чистоте, даже желание как-нибудь приукрасить жилище: на стенах у Горожанкина приклеены хлебным мякишем иллюстрации из журналов, подметено чисто, у порога половичок, а на обоих окнах кисейные занавесочки; у студента даже цветок на окне — чахлая герань с единственным красным цветочком.