Вьюжной ночью - Василий Еловских

«Какие у него длинные ноги. Как ходули. Слабак. Вижу, что слабак», — подумал Санька. Его смешил и в то же время злил изнеженный голос Славы, нарочито книжная фразеология, с помощью которой тот хотел поставить барьер между собой и им.

— Да како тебе дело до моей рубахи?

— А тебе какое дело до моей биографии?

— Лодырям легко быть чистенькими. — Это Санька сказал больше для Жени.

— Не думаю, что прогулка по улице в грязной рубахе представляет собою работу. Иди, милый, своей дорогой. Пошли, Женя.

«Ишь ты как!.. Наверно, уверен, что сильнее меня». И Саньке захотелось подурить, что с ним нередко случалось, а заодно показать Жене свою силушку.

— Да-да, правду говоришь. Дай-ка я тя за это обниму.

Он обхватил Славу и прижал к себе, с какой-то злобной радостью чувствуя, что тот жидковат и слаб. Тот орал, морщился, пытаясь оттолкнуть Саньку и в то же время боясь ударить его. Женя пыталась разнять их и что-то сердито выговаривала обоим.

Нет, Санька никак не думал, что получится такое… Когда он отпустил соперника, у того на ослепительно белой рубашке остались кривые грязные полосы. Слава, увидев их, визгливо закричал, называя Саньку хулиганом, дураком и угрожая милицией.

— Я тя щас ополосну в пруду. И ты опять будешь чистенький.

Конечно, Санька не стал бы этого делать, просто так сказал. Но Слава, испугавшись, побежал от него, оглядываясь и еще пуще ругаясь.

— Ну что ты делаешь? — сказала Женя. — Как тебе не стыдно?

— А что он лезет?

Она едва сдерживалась (он это чувствовал), чтобы не засмеяться.

— Ну нельзя же так. Это дико. Это действительно хулиганство.

— Я покажу ему неряху.

— Он сказал глупость. Но и ты хорош… Не понимаю.

— А этого лодыря понимаешь?

— Ну ты же его совсем не знаешь.

— А что знать-то?

— Ну хотя бы то, что он отлично учится и очень начитан. И потом… он научился хорошо играть на пианино.

— На пиа-нино, — передразнил Санька. — А что он все время заедался?

— Ну, отругал бы его. А то… — Она осуждающе покачала головой.

— Он небось окроме ручки да книжки и в руки-то ниче не брал. Да на своем пианине брякает.

— Как это брякает? На пианино играют. И это, к твоему сведению, совсем нелегкое дело.

— Из буржуев, видно.

— Ну какие теперь могут быть буржуи? Что ты говоришь, Саша? Что с тобой сегодня?

— А все ж таки, кто у него отец?

— Отец? — Она пожала плечиками. Это у нее получилось как-то по-особому мило, красиво. — Кажется, преподаватель техникума. А что?

— А дядя?

— Дядя работает здесь, в заводоуправлении.

— Кем?

— Ну я не знаю кем.

— Инженер?

— Кажется, техник. А какое это имеет значение? И зачем ты спрашиваешь меня об этом?

Она поправила воротничок платья. Какие у нее тонкие, холеные пальцы. «Вроде бы и плохо, что она такая вот… слабенькая. И… красиво». Мягкий, успокаивающий взгляд. У боктанских девчонок взгляд жесткий, острый.

— Какой ты все же странный.

Он отталкивал ее своей грубостью, дурными манерами, и в то же время в нем было что-то и притягательное, прежде всего сила и смелость.

— Уж не выдумывай — странный. Слушай, я хочу к те за книжкой зайти. Подбери поинтереснее, а?

— Хорошо. Только… поторопись, пожалуйста.

— А что так?

— Я ведь скоро уеду.

— Куда это?

— Я совсем уезжаю из Боктанки, Саша.

— Врешь! Куда уезжаешь?

— Почему ты говоришь так грубо? К бабушке в Киев уезжаю. Почему? А она там одна живет. И все время уговаривает, чтобы я переехала к ней.

— И ты согласная?

— Ну… так хотят и папа с мамой. Они тоже будут переезжать. Только в следующем году.

— А ты когда?

— Дней через пять или семь. Надо успеть к началу учебного года.

— Как же так?.. Стояла и ничего не говорила.

— Так ведь сказала же. Я пойду, Саша. До свидания. Ты заходи.

Вот и все. Вот и кончилась Санькина короткая любовь. Его первая любовь. Все вокруг потускнело, посерело, стало скучным. И казалось уже, будто он один на всем белом свете. Шагая по улице, а потом по рынку (он не смог купить карасей), Санька думал только о Жене. И… обижался на нее. Хотя понимал: не за что обижаться. Чувство обиды и одиночества росло само по себе, помимо его воли и желания.

Вспомнилось. Когда Первого мая все собрались у школы, Санька начал подшучивать над девушкой, зубоскалить, говоря, что она надела туфли, которые носят старушки и что по случаю праздника у нее на щеке появилась морщинка. Рассердившись, Женя сказала:

— Да иди ты!..

К ним подошел завуч.

— Никакого уважения к девочке. И в такой день. Как не стыдно?

Позднее, когда школьники расходились по домам, Санька снова подошел к ней и сказал покорным голосом:

— Ты уж, Женя, не обижайся на меня, ладно? Это я так. Я к тебе… в общем…

— Я знаю, — прервала его Женя. — Я вижу… — Она улыбнулась. И в ее сдержанной улыбке было сознание своей силы и недоступности.

А вот у Кольки по-другому; тот немеет, встречая свою Лидку, а если что-то и скажет, то неживым, деревянным голосом, даже слушать противно. У кого лучше? Задавая себе этот наивный вопрос, Санька стыдливо отмахивается. Ни он, ни Колька никогда не говорили о своей любви, стеснялись. Весной умер Василий Кузьмич (пришел с поминок вдрызг пьяный, уснул и не проснулся), Мария Терентьевна после похорон занемогла. Школьницы, в их числе и Лида, пришли к Малаховым, чтобы помочь Кольке, ободрить его. Санька подумал тогда: «Вот бы и у меня что-нибудь случилось. Только чтобы были живы и здоровы папа и баушка. Тогда бы пришла Женя». Он мечтал: станет взрослым, купит дом с хлевом, банькой и садиком, как у отца, и женится на Жене. «А сможет ли она корову доить?»

Колька сидел в избе у Семеновых. Вяло, как спросонок, приподнял голову.

— Что с тобой? — спросил Санька.

Вместо Кольки ответила бабка Лиза:

— Марью в больницу увезли.

— А что с ней?

— А кто его знает. Вчерась ишо слегла. И вот щас думаем тут, как быть. Лучше всего б ему к нам перебраться.

— А корову куда? — сказал Колька.

— К нам. Куда ишо.

— А куриц?

— И куриц к нам.

— Еще залезет кто-нибудь. Двор-от у нас вон какой. Я уж лучше дома.

— Пока тетка Маня в больнице, я тоже буду у их ночевать, — сказал Санька.

— Ну вот Егор придет, ишо с им посоветуемся.

Бабка Лиза говорила дребезжащим баском. С зимы у нее стал изменяться голос — все сильнее дребезжать, волосы совсем поседели, а глаза потускнели.

— Робить пойду, — сказал Колька. — На завод учеником пойду. А то как… Мама не может…

— Дак тебя и не примут, поди, — усомнилась бабка.

— А почему?

— Дак теперя вроде тока больших берут. Это при царе, тогда вот всяких брали. Ходишь, не ползашь — иди на завод.

— Примут. Я уже договорился.

Шумели сосны на кладбище, ветер без конца стучал ставнями. Коля ушел домой. Бабка на «куфне» (у нее там припрятан маленький образок) затаенно молилась богу, шепча:

— Господи, помоги!.. Пучай Егорка побыстрея женится. Я уж плохая… — Что-то совсем непонятное бормочет. — Спаси, господи!..

Голос такой, будто разговаривает с самым близким ей человеком, простым и все понимающим.

Санька раскрыл книжку. Интересная книжка, а дочитывать не хотелось. Хотелось сидеть просто так, ни о чем не думая, но он все-таки думал, о том, о сем, больше о Жене, конечно. Ведь человек всегда о чем-нибудь да думает, хотя бы о том, что не надо ни о чем думать.

Когда пришел со смены отец, а это было уже поздно вечером, Санька сказал ему, что Колька устраивается на завод, и добавил:

— Я тоже пойду на завод.

— А ты-то куда торопишься? Кольку, того нужда заставляет. Знаешь ить: нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

— Да нет, пойду.

— А я думал ишо зиму поучить тебя и уж потом…

— Не!

— Ну, смотри.

…Прогудел басистый, протяжный и, как всегда, слегка недовольный заводской гудок.

Светает. На улице холодно, безлюдно, окна в домах закрыты ставнями. Над заводом студенистое красноватое зарево, и кажется, будто там, за тыном, за кирпичными, двухсотлетней давности толстенными стенами, почерневшими снизу, пахнущими влагой и мхом, и за новыми, сурово-серыми корпусами коварно тихо разгорается пожар. В этом тревожном свете грозно и немо тянутся над горами к черному небу длинные черные трубы.

Из цехов, как и обычно, доносится неясный шум станков, далекое, мощное грохотание прокатных станов, какой-то неумолчный глухой, угрожающий гул и частое, торопливое постукивание металла.

Показалась проходная завода — будка с оконцем и широкой дверью. На ее стене — матерчатый лозунг, призывающий «выполнить и перевыполнить» пятилетку.

Егор Иванович шагает тяжело, неторопко. Слева от него — Санька, справа — Колька, все трое в темной рабочей одежде, у старшего она остро пахнет заводом.