Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

Гуннская “столица”, в которой мне уже доводилось бывать — девять лет назад, во время первой, неудачной, миссии к Аттиле, — в действительности представляет собой не что иное, как большую, расползшуюся во все стороны деревню, где в сотнях шатров, больших и маленьких, и живут гунны. Строений из камня там нет совсем, за одним лишь исключением — великолепной копии римской купальни! Как мне сказали, спроектировал ее некий грек, плененный Аттилой во время войны. Ничего более неуместного и представить себе невозможно — все равно, что узреть жемчужину у свиньи в ухе. Дворец стоит на окраине деревни, на вершине холма; состоит он из целой россыпи деревянных построек, окруженных резным палисадом. По прибытии нас развели по разбитым вблизи дворца Аттилы палаткам и пригласили на назначенное на девять часов вечера пиршество. К моему удивлению, организовано все было не без утонченности: у стен просторной комнаты, с обеих сторон, стояли покрытые льняными скатертями столики, предназначенные для гостей и их хозяев; в центре, на приподнятом помосте, разместилось ложе, на котором восседал Аттила. В отличие от боковых столиков, обставленных золотыми и серебряными блюдами и чашами (несомненно, увезенными из Восточной империи в предыдущие кампании), королевский стол был сервирован деревянными тарелками и кубками. Первым рядом пирующих считались сидевшие по правую от Аттилы руку высокопоставленные гунны и германцы, вторым — те, кто разместился слева от вождя гуннов (в их число входили и мы, римляне). Одет Аттила был скромно; ни висевший на его боку меч, ни перевязи варварской обуви не были украшены, как у прочих гуннов, ни золотом, ни драгоценными камнями.

Меня усадили рядом с Приском, историком из восточного посольства, говорливым, дружелюбным малым, который — полагая, что на него никто не смотрит — время от времени вытаскивал из-под своего платья вощеные дощечки и стиль и черкал заметки. Он быстренько охарактеризовал мне некоторых из сидевших напротив нас гуннов. “Видишь тех двоих — длинноволосого парня с золотой цепью на шее и его, похожего на ученого, соседа в римском далматике? Это Едекон и Орест[50], бывшие послами Аттилы в Константинополе. Приехали сюда вместе с нами. Едекон — какой-то там вождь в германском племени скиров. Они сейчас подчиняются Аттиле, и именно из скиров он набирает свою охрану. Орест — нотарий Аттилы. Что могло заставить римлянина похоронить себя в этой глуши, среди сотен немытых дикарей, для меня — загадка. Конечно, будучи паннонцем и проживая в этой провинции в то время, когда она отошла к гуннам, он, возможно, и не имел выбора. А вон тот нескладный парень в синей тунике — Бигила, переводчик. Будешь произносить тост — следи за своим языком. От него всего можно ожидать; не понравится твое лицо — запросто может переиначить все сказанное тобой по-своему”.

Вопреки моим опасениям, кушанья оказались вполне съедобными, разве что в каждом из них содержалась либо баранина, либо козлятина, и к концу вечера я прилично набил пузо. Пили мы не местный кумыс — кисловатый напиток, изготавливаемый из скисшего кобыльего молока, — а римское вино. Его подавали неразбавленным, из чего я сделал вывод, что гуннам неведома римская практика смешивания выдержанных имперских вин с водой. Гораздо же хуже было другое: после того как виночерпий ставил перед Аттилой чашу с вином, тот по очереди приветствовал каждого из собравшихся за столом уважаемых гостей, и всем им, беря кубки и отпивая из них, должны были оказывать честь и мы тоже. Аттила мог себе позволить лишь пригубить кубок; все же прочие подобной привилегии были лишены, и после всякого из тостов чаша моя оказывалась пустой — останься в ней хоть капля, и это могло быть истолковано как оскорбление. И, хотя мне все же удалось ненавязчиво пролить значительное количество вина на пол, в какой-то момент я почувствовал, что меня вот-вот стошнит. К счастью, после выноса последнего блюда тосты прекратились, и пред нами предстали два варвара, в стихах воспевшие победы и военные доблести Аттилы.

За пением последовало причудливое представление, во время которого два шута, гунн и мавр, мололи всевозможный вздор на странной смеси латыни, готского и гуннского языков, возбудив во всех, кроме Аттилы, неугасимый смех. Предводитель гуннов на протяжении всего этого выступления оставался неподвижным, не менялся в лице и ничем не обнаруживал своего веселого настроения. Только когда самый младший из его сыновей, Эрнах, вошел в комнату и встал возле отца, Аттила потрепал мальчика по щеке, смотря на него нежными глазами, затем усадил на свое колено и начал качать. Вскоре Аттила с семьей покинул зал, и я, вместе с прочими римлянами, улучив момент, потихоньку выскользнул за порог, — желания засиживаться за попойкой у меня не было».

На следующее утро Максимин был препровожден в покои Аттилы для беседы. Тит же прождал своей очереди до середины дня. Аттила принял его в уже знакомой Руфину-младшему комнате; как и прежде он сидел на обычном деревянном троне. Оказавшись рядом с Аттилой, Тит едва смог скрыть свое изумление: за девять лет верховный вождь гуннов изменился до неузнаваемости. Энергичный, властный мужчина остался в далеком прошлом; теперь же Аттила напоминал, скорее, старого больного льва, чьи зубы и когти все еще остры, но который с каждым днем становится все слабее и слабее.

— Что ж, римлянин, — произнес Аттила низким голосом, — надеюсь, на этот раз ты принес мне лучшие новости, чем в прошлую нашу встречу, когда сообщил мне о гибели шестидесяти тысяч отборнейших моих воинов. Можешь говорить.

— Ваше величество, — начал Тит, отвесив поклон, — мой хозяин, Аэций, патриций Запада, шлет приветствия королю гуннов и желает ему крепкого здоровья и процветания. Он предлагает вам подумать о прекращении войны с подданными Феодосия и о том, чтобы вновь стать другом и союзником Западной Римской империи.

— И что может заставить короля гуннов согласиться хотя бы на одну из этих просьб? — тихо спросил Аттила.

— Восточные римляне, как мне сказал Максимин, платят вам дань, и мириться с этим постыдным ярмом гордая империя вряд ли захочет. Но если бы те же суммы выплачивались вам в качестве компенсации за защиту империи от ее врагов — воинственных исаврийцев, властолюбивых персов или диких нубийцев, — Скифия и Восточный Рим смогли бы сосуществовать как дружественные союзники. Одно лишь имя Аттилы способно нагнать на эти народы такой страх, что они и помышлять не будут о нападении на Восточную империю.

— А Запад?

— Мой господин искренне желает восстановить ту старую дружбу, которая существовала когда-то между вами. Ему нужны солдаты, которые бы присматривали за федератами и не позволяли им выбираться за пределы отведенных им территорий. Ради этого он готов пожаловать вам не только титулы патриция и — вместе с ним — магистра армии в Галлии, но и пятую часть всех доходов Запада. Когда в империю вернутся мир и стабильность, нормализуются налоговые поступления в казну, эти доходы вновь начнут расти. А если вы разорвете союз с Гейзерихом, которого иначе как грабителем и мародером и не назовешь, и, если и не поучаствуете, то хотя бы не станете мешать возвращению нам Африки, они возрастут в разы. Аэций верит в то, что не за горами тот день, когда империи гуннов и западных римлян объединятся — к взаимной пользе. И, в знак своей дружбы и уважения, он просил меня передать вам этот подарок. — Тит развернул принесенный с собой сверток и протянул Аттиле огромное серебряное блюдо, на котором были рельефно изображены сцены и предметы, смысл которых должен был понять один лишь получатель.

Несколько мгновений Аттила молча разглядывал блюдо, затем, выхватив его из рук Тита, прохрипел:

— Подумать только: битва с медведем; тот самый момент, когда я пронзил его своим копьем. А вот Пегас, арабский скакун, которого я подарил Карпилиону, сыну Аэция. Охота на бизонов. Священный Скимитар. Вот уж действительно, прекрасный подарок!

На какой-то момент глаза гунна засветились от радости, в голосе его прорезались интонации получившего долгожданную игрушку ребенка, но уже в следующую секунду лицо Аттилы вновь стало суровым и безжалостным.

— Речи твои гладки, римлянин, да и говоришь ты дело, — рассудительно сказал Аттила, — но хочу тебе напомнить, что в прошлом, когда Запад во мне нуждался, я отдавал много, а взамен получал мало. Твой предшественник, Констанций — пусть даже где-то он и преувеличил, — предлагал мне то же, что и ты. И я уже был готов поверить ему, когда вдруг выяснилось, что сказанное им — не более чем хитрость, с помощью которой он пытался ввести меня в заблуждение. Почему же я должен верить тебе?

— Не знаю, ваше величество, — честно ответил Тит, почувствовав, что что-то пошло не так. Его опасения насчет Констанция подтвердились. Мысленно Тит проклял и его, и Аэция. — Всем известно, что вы редко ошибаетесь в людях. Я был с вами честен, и поэтому готов принять любой ваш вердикт. Но прежде, ваше величество, позвольте спросить, как именно обманул вас Констанций?