Упрямец Керабан - Жюль Верн

Действие основывалось на легенде, подражающей христианской, по которой до смерти Мухаммада в десятом году хиджры[309] — шестьсот тридцать втором году нашей эры — рай был закрыт для всех верующих, заснувших в беспредельности пространства и ожидающих пришествия Пророка. В тот день он появился на коне по кличке Бурак — крылатом коне, который поджидал его у входа в иерусалимский храм.

Затем его чудесная гробница покинула землю, поднялась сквозь небеса и осталась подвешенной между зенитом[310] и надиром[311], посреди великолепия мусульманского рая. Тогда все пробудились для оказания почестей Пророку, и период вечного счастья, обещанный верующим, наконец начался, а Мухаммад поднимался в ослепительном апофеозе[312], пока созвездия аравийского неба в виде бесчисленных гурий[313] вращались вокруг блистательного лика Аллаха.

Одним словом, этот праздник был как бы осуществлением грезы поэта, лучше всего почувствовавшего пышную сказочность восточных стран, когда он сказал о экстатических[314] лицах дервишей[315], увлеченных своими хороводами со странным ритмом:

«Что видели они в убаюкивавших их видениях? Изумрудные леса с рубиновыми плодами, горы из амбры[316] и мирры[317], беседки из алмазов и палатки из жемчуга мусульманского рая!»

Глава десятая,

На следующий день, 18 сентября, когда солнце уже начинало золотить своими первыми лучами самые высокие минареты города, маленький караван прошел через ворота крепостного пояса и посылал последнее «прости» поэтическому Трапезунду.

Этот караван двигался к берегам Босфора по прибрежным дорогам, и вел его проводник, чьи услуги были охотно приняты господином Керабаном.

Проводник, видимо, в совершенстве знал Северную Анатолию: это был один из тех кочевников, которых именуют «шишечник». Так называют разновидность дровосеков, расхаживающих по лесам этой части Анатолии и Малой Азии, где обильно растет дикий орех. На деревьях возникают естественные наросты или утолщения замечательной твердости, и по этой причине их древесина — клад для столяров.

Этот шишечник, узнав, что иностранцы собираются покинуть Трапезунд и отправиться в Скутари, пришел накануне и предложил свои услуги. Он показался умным, разбирающимся в дорогах, бесчисленные сплетения которых были ему прекрасно известны. Поэтому после четких ответов на заданные господином Керабаном вопросы шишечник был нанят за хорошую плату, которая должна была удвоиться, если бы караван добрался до Босфора за двенадцать дней.

Ахмет порасспрашивал проводника и, хотя в его холодном лице и осторожном поведении было нечто не располагающее к нему, все же не счел возможным отказать тому в доверии. Впрочем, трудно было найти человека полезнее — шишечник, как мы уже сказали, обошел весь этот край и знал его досконально.

Итак, он стал проводником господина Керабана и его спутников. Ему предстояло выбирать направление, подыскивать места стоянок, организовывать лагерь. Шишечник должен был заботиться о безопасности, и, когда ему пообещали удвоить вознаграждение при условии прибытия в Скутари в нужный срок, он ответил:

— Господин Керабан может быть уверен в моем рвении, и поскольку мне обещают двойную плату за услуги, то я обязуюсь ничего не требовать, если за двенадцать дней мы не доберемся до виллы в Скутари.

— Клянусь Мухаммадом, — сказал Керабан, передавая эти слова племяннику, — вот человек, который мне подходит.

— Да, — ответил Ахмет, — но каким бы хорошим проводником он ни был, не будем забывать, что не стоит без нужды рисковать на этих анатолийских дорогах.

— А, вечно твои опасения!

— Дядя Керабан, я буду считать нас в безопасности только когда мы будем в Скутари.

— И ты будешь женат! Хорошо! — ответил Керабан, пожимая руку Ахмета. — Через двенадцать дней — обещаю тебе — Амазия станет женой самого недоверчивого из племянников.

— И племянницей…

— Лучшего из дядей! — воскликнул Керабан, заканчивая фразу взрывом смеха.

Транспортные средства каравана состояли из двух «талик» — нечто вроде довольно комфортабельной коляски, которая при плохой погоде может закрываться, и четырех лошадей, запряженных по две в каждую талику, а также еще двух лошадей под седлом. Ахмет был счастлив, пусть за высокую цену, найти транспорт в Трапезунде, так как это позволяло закончить поездку в хороших условиях.

Господин Керабан, Амазия и Неджеб заняли место в первой талике, а Низиб устроился сзади. В глубине второй благородная Сарабул воссела рядом с женихом, а напротив поместился ее брат. Бруно играл роль выездного лакея.

На одну из оседланных лошадей сел Ахмет, а на вторую — проводник, который попеременно либо галопировал рядом с колясками, либо освещал дорогу, находясь впереди каравана.

Поскольку на дорогах могло быть неспокойно, путешественники запаслись ружьями и револьверами, не считая постоянного вооружения, подвешенного к поясу господина Янара и его сестры, а также знаменито ненадежных пистолетов господина Керабана. Хотя проводник и уверял, что на дорогах опасаться нечего, Ахмет счел нужным принять меры предосторожности против возможного нападения.

В общем, с такими средствами передвижения не представляло особых трудностей преодолеть около двухсот лье за двенадцать дней, даже без смены лошадей в районе, в котором почтовые станции были редки. Итак, если не будет непредвиденных и маловероятных неприятностей, то это путешествие по окружности должно будет закончиться в нужный срок.

Страну, простирающуюся от Трапезунда до Синопа, турки называют Джаник[318]. А по ту сторону начинается уже собственно Анатолия, древняя Вифиния[319], ставшая одним из самых обширных пашалыков азиатской Турции, охватывающим западную часть древней Малой Азии со столицей в Кутее[320] и с такими важными городами, как Бурса, Смирна и Анкара.

В шесть часов утра караван выехал из Трапезунда и в девять часов, через пять лье пути, прибыл в Платану[321].

Платана — это античная Гермонсса. Чтобы добраться до нее, нужно пересечь нечто вроде долины, где растут ячмень, хлебные злаки и где разводят великолепные плантации табака. Господин Керабан не мог не полюбоваться на эти произрастающие в Азии растения семейства пасленовых, листья которых, будучи высушенными без какой-либо дополнительной обработки, становятся золотисто-желтыми. Очень вероятно, что его корреспондент и друг ван Миттен тоже не стал бы сдерживать своих восторгов, если бы ему не было запрещено восхищаться чем бы то ни было, кроме благородной Сарабул.