Жертва судебной ошибки - Сю Эжен

При обыске у девицы Дюваль еще было найдено на столе запечатанное письмо, адресованное г-же Фово, на улицу Варенн, отель де Морсен, с надписью на конверте: «Отослать немедленно».

Таким образом, не оставалось сомнения в тождестве девицы Клеманс Дюваль с автором записки с подписью «К. Д.», найденной у Марип Фово, что служит новым доказательством существовавших отношений между обвиняемыми.

Содержание этого письма следующее:

«Мы с вами одинаково несчастны; вы питали ко мне некоторое участие, и мне хочется проститься с вами. Прощайте! Я умираю. Нужда поборола меня, работы не находится, просить милостыню стыдно, и я не могу больше видеть страшных мучений моей бедной малютки! Целый месяц я живу в нетопленной комнате без огня; а проводить впотьмах бессонные ночи — ужасно. Мой ребенок не ел два дня, я — также. Уже давно от горя и тяжелых лишений у меня пропало молоко; уже давно я заложила последнее платье, последнюю рубашку. Кроме того, мне стыдно пользоваться состраданием и милостью моих соседок, почти таких же нищих, как я, но которые имеют то, чего у меня нет: привычку к нужде. Чтобы достать угольев, не возбуждая подозрений, я нынче вечером сказала живущей в нашем доме торговке, что мой ребенок умирает от голода и холода, — увы! я не солгала, — и что она спасет его, если даст мне немного угля и молока. Таким образом, я достала то, что мне было нужно. Я вернулась к себе поздно вечером. До сих пор я обманывала голод моей несчастной девочки тем, что давала ей сосать тряпочку, намоченную в воде; она с жадностью выпила молоко, на минуту перестала жалобно стонать, улыбнулась и протянула мне свои худые и дрожащие от холода ручки, которые я столько раз пробовала согреть своим дыханием. Когда я увидела ее улыбку, увидела, что на минуту она возвратилась к жизни, то я поколебалась уморить ее вместе с собой. Как ни была она истощена и мертвенно бледна, но мне она казалась такой хорошенькой! Но я подумала: она будет красива, бедна и покинута; пусть лучше она умрет в материнских объятиях, чем позднее, как я, от нужды, стыда и горя. Судьба бедной сиротки будет также ужасна, как моя; а я выросла на глазах у отца и матери; я получила блестящее образование; я всегда жила если не в роскоши, то в довольстве; душа моя не была испорчена.

Вы знаете, Мария, что моя единственная вина — в том, что я поверила в святость клятвы, данной у постели умирающей матери, когда она холодеющей рукой вложила мою руку в руку того, кого я так любила… Моей единственной виной было поверить, что с этой минуты я принадлежу ему перед Богом и перед людьми. Моя вера в его честность погубила меня. Да простит ему Бог!

И после этого подвергну ли я таким же несчастьям мою дочку, могу ли оставить ее сироткой, в нищете, без защиты; покину ли ее на общественную или частную благотворительность? Нет, нет, мы вместе уйдем из этого мира, которого она, бедное, крошечное созданьице, еще не знает и где уже успела настрадаться с самого рождения. Нет, нет, этот свет не сделает из нее новой жертвы. Не хочу этого, не хочу! Ее встретило здесь только несчастье!

Уже темно, я едва вижу, и трудно писать. У вас также есть дочь, которую вы обожаете, Мария; вы также много страдали и поймете мое решение.

Последняя просьба. Я знаю ваше мужество и преданность; мне было бы трудно умереть с мыслью, что наши тела похоронят грубые чужие люди. Возьмите, умоляю вас, на себя эту печальную обязанность; я умру менее несчастной, в уверенности, что вы не откажете в моей просьбе.

Стало совсем темно. Прощайте! В последний раз прощайте! Это письмо вам отнесут, как только войдут в мою комнату. Помолитесь за меня и за моего ребенка!

Клеманс Дюваль».

(Публика растрогана. Очень многие дамы подносят платки к глазам. Главная обвиняемая что-то тихо говорит своей подруге и, кажется, сообщает ей, какое впечатление на всех произвело ее письмо; но Клеманс Дюваль — в полном изнеможении и едва ли слышит, что ей говорит Мария Фово.)

XLVI

(Волнение, вызванное письмом девицы Дюваль, наконец улеглось, и секретарь продолжает чтение обвинительного акта.)

«Письмо Клеманс Дюваль не оставляет сомнения, что она совершила детоубийство с заранее обдуманным намерением. Когда ее возвратили к жизни, она не пыталась отрицать своего преступления. Но голос материнства так силен даже у самых порочных натур, что когда надо было вести преступницу в тюрьму и, таким образом, разлучить ее с мертвым ребенком, то произошла раздирающая сцена: Клеманс Дюваль бросилась перед комиссаром на колени и стала умолять его позволить ей самой похоронить дочь, проводить ее в церковь и на кладбище. Комиссар сжалился и оказал ей эту милость. Несмотря на крайнее истощение и неимоверную слабость, Клеманс Дюваль, обливаясь слезами, нашла в себе силы исполнить печальную обязанность. Близость бюро похоронных процессий позволила поспешить с погребением. Гроб был поставлен на извозчика, куда села и Клеманс Дюваль вместе с двумя агентами сыскной полиции. Комиссар отрядил их сопровождать ее в церковь Saint-Philippe du Roule, оттуда на кладбище Монмартр и, наконец, в полицейскую префектуру.

После короткой заупокойной обедни тело привезли на кладбище. Когда надо было опустить его в могилу, Клеманс Дюваль бросилась на гробик, обхватила его руками и стала покрывать безумными поцелуями и слезами, так что пришлось с силой отрывать ее от гроба. С кладбища ее отвезли в тюрьму при полицейской префектуре.

Началось следствие, и правосудию удалось выяснить факты из прежней жизни обеих подсудимых.

Мария Фово вместе со своим мужем, Жозефом Фово, в продолжение нескольких лет держала перчаточный и парфюмерный магазин на улице Бак. Беспристрастие обязывает обвинительную власть заявить, что за все это время доброе имя Марии Фово не подвергалось ни малейшему нареканию, несмотря на ее красоту, которая привлекала многих поклонников к ней.

Долго супруги Фово считались в своем квартале образцовыми. Но в начале 1839 года Жозеф Фово, до этих пор ведший вполне правильную жизнь, начал предаваться пьянству. Низкий порок скоро довел его почти до скотского состояния. По показаниям некоторых свидетелей, Жозеф Фово в пьянстве искал забвения от семейных неприятностей. Другие показали, что им просто овладела запоздалая страсть к вину. Но вскоре несчастный совсем потерял рассудок и с тех пор находится в больнице для умалишенных. Беспорядочное поведение Жозефа Фово подорвало его торговлю. Небольшое приданое жены и сбережения ее родителей почти все ушли на погашение его долгов.

Такие огорчения расстроили здоровье родителей Марин Фово, и она вскоре потеряла их. После сумасшествия мужа и смерти родителей она осталась почти совсем без средств и проживала в Сент-Антуанском предместье, в небольшой квартире, близ пансиона, куда она поместила свою дочь. Следствием установлено, что Мария Фово из небольшой суммы, оставшейся у нее после погашения долгов мужа, уплатила за дочь в пансион за четыре года вперед; себе же оставила лишь столько, чтобы не умереть с голода. В это время она встретилась со своей молочной сестрой Дезире Бюисон, находившейся в услужении у герцогини де Бопертюи. По словам подсудимой, Дезире Бюисон сказала ей, что думает оставить место, и тогда Мария Фово, за неимением средств к жизни, упросила молочную сестру порекомендовать ее герцогине де Бопертюи в горничные, что вскоре и устроилось. К несчастью, следствие не могло открыть ничего верного насчет мотивов, побудивших Марию Фово добиваться места горничной при герцогине де Бопертюи. Девица Дезире Бюисон вернулась на родину в Калэ, но пробыла там недолго. Соскучившись без дела, она поступила в услужение в одно богатое английское семейство, проживавшее в Калэ, в отеле, где служила ее мать. Девица Бюисон вместе с новыми господами уехала в Италию, где, вероятно, находится и в настоящее время. Запрос, сделанный в Калэ, и обыск у матери Дезире Бюисон ничего не открыли.

При допросе после ареста Мария Фово придерживалась двух различных систем в своих показаниях.