Статьи - Виссарион Белинский

Эта поэма принадлежит к позднейшим произведениям Жуковского, а оттого ее романтизм как-то сговорчивее и делает более уступок рассудку и действительности…

Не будем распространяться о достоинстве перевода «Орлеанской девы» Шиллера: это достоинство давно и всеми единодушно признано. Жуковский своим превосходным переводом усвоил русской литературе это прекрасное произведение. И никто, кроме Жуковского, не мог бы так передать этого по преимуществу романтического создания Шиллера, и никакой другой драмы Шиллера Жуковский не был бы в состоянии так превосходно передать на русский язык, как превосходно передал он «Орлеанскую деву». – В особенную заслугу Жуковскому здравый эстетический вкус должен поставить перевод баллад Шиллера: «Рыцарь Тогенбург», «Ивиковы журавли», «Кассандра», «Граф Габсбургский», «Поликратов перстень», «Кубок» и пьесы Шиллера же – «Горная дорога»: все это переведено превосходно. – Но если что составляет истинный ореол Жуковского как переводчика, – это его перевод следующих трех пьес Шиллера: «Торжество победителей», «Жалоба Цереры» и «Элевзинский праздник». Если бы, кроме этих трех пьес, Жуковский ничего не перевел, ничего не написал, – и тогда бы имя его не было бы забыто в истории русской литературы.

«Торжество победителей» есть одно из величайших и благороднейших создании Шиллера. В нем гений этого поэта является с лучшей своей стороны. Великая душа Шиллера горячо сочувствовала всему великому и возвышенному, и это сочувствие ее было воспитано и развито на исторической почве. Глубоко проник этот великий дух в тайну жизни древней Эллады, и много высоких вдохновений пробудила в нем эта дивная страна. Он так красноречиво оплакал падение ее богов, он с такою страстию говорил о ее искусстве, ее гражданской доблести, ее мудрости. И нигде с такою полнотою и такою силою не выразил он, не воспроизвел он поэтического образа Эллады, как в «Торжестве победителей». Эта пьеса есть апофеоза всей жизни, всего духа Греции; эта пьеса – вместе и поэтическая тризна и победная песнь в честь отечества богов и героев. Она написана в греческом духе, облита светом мирообъемлющего созерцания греческого. Шиллер говорит не от себя: он воскресил Элладу и заставил ее говорить от самой себя и за самое себя. Величие и важность греческой трагедии слиты в этой пьесе Шиллера с возвышенною и кроткою скорбью греческой элегии. В ней видится и светлый Олимп с его блаженными обитателями, и подземное царство Аида, и земля, с ее добром и злом, с ее величием и ничтожностню, – и царящая над всеми ими мрачная Судьба, верховная владычица и богов и смертных… Нельзя шире, глубже и вернее воспроизвести нравственной физиономии народа, уже не существующего столько тысячелетий!

Победоносные греки готовятся отплыть от враждебных берегов Трои в свое отечество и собрались к острогрудым кораблям праздновать тризну в честь минувшего. Калхас приносит жертву богам.

Суд окончен; спор решился,Прекратилася борьба;Все исполнила судьба —Град великий сокрушился.

Каждый из героев, участвовавших в великом событии падения «священного Приамова града», высказывается каким-нибудь суждением, примененным к обстоятельству. Хитроумный Одиссей замечает, что не всякий насладится миром, возвратившись в свой дом, и, пощаженный богом войны, часто падает жертвою вероломства жены. Менелай говорит о неизбежном суде всевидящего Кронида, карающего преступление. Особенно замечательны слова Аякса Олеида:

Пусть веселый взор счастливых(Оилеев сын сказал)Зрит в богах богов правдивых;Суд их часто слеп бывал:Скольких добрых жизнь поблекла!Скольких низких рок щадит!..Нет великого Патрокла;Жив презрительный Терсит,

Но эта горестная и мрачная мысль сейчас же, по свойству всеобъемлющего и многостороннего духа греческого, разрешается в веселое и светлое созерцание:

Смертный, вечный Дий ФортунеСвоенравной предал нас;Уловляй же быстрый час,Не тревожа сердца втуне.

Вообще эти четверостишия, следующие за каждым куплетом, напоминают собою хор из греческой трагедии. Олеид продолжает:

Лучших бой похитил ярый!Вечно памятен нам будь,Ты мой брат, ты, под ударыПодставлявший твердо грудь,Ты, который нас пожаромОсажденных защитил…Но коварнейшему даромЩит и меч Ахиллов был.Мир тебе во мгле Эрева!Жизнь твою не прах пожал:Ты своею силой пал,Жертва гибельного гнева.

Воспоминание об Ахилле дышит всею полнотою греческого созерцания героизма:

О Ахилл! о мой родитель!(Возгласил Неоптолем)Быстрый мира посетитель,Жребий лучший взял ты в нем.Жить в любви племен делами —Благо первое земли;Будем славны именамиИ сокрытые в пыли!Слава дней твоих нетленна;В песнях будет цвесть она:Жизнь живущих неверна,Жизнь отживших неизменна!

Великодушная похвала Гектору, вложенная Шиллером в уста Диомеда, есть истинный образец высокого (du sublime) в чувствовании и выражении:

Смерть велит умолкнуть злобе,(Диомед провозгласил)Слава Гектору во гробе!Он краса Пергама был;Он за край, где жили деды,Веледушно пролил кровь;Победившим – честь победы!Охранявшему – любовь!Кто, на суд явясь кровавый,Славно пал за отчий дом, —Тот, почтенный и врагом,Будет жить в преданьях славы!

Но что может сравниться с этою трогательною, этого умиляющею душу картиною убеленного жизнию Нестора, с словами кроткого утешения подающего кубок страждущей Гекубе! Здесь в резкой характеристической черте схвачена вся гуманность греческого народа:

Нестор, жизнью убеленный,Нацедил вина фиалИ Гекубе сокрушеннойДружелюбно выпить дал.Пей страданий утоленье;Добрый Вакхов дар вино:И веселость и забвеньеПроливает в нас оно.Пей, страдалица! печалиУтоляются вином:Боги жалостные в немПодкрепленье сердцу дали.Вспомни матерь Ниобею:Что изведала она!Сколь ужасная над неюКазнь была совершена!Но и с нею, безотрадной,Добрый Вакх недаром был:Он струею винограднойВмиг тоску в ней усыпил.Если грудь вином согретаИ в устах вино кипит —Скорби наши быстро мчитИх смывающая Лета.

Эта высокая оратория заключается мрачным финалом: пророчество Кассандры намекает на переменчивость участи всего подлунного и на горе, ожидающее самих победителей Трои:

И вперила взор Кассандра,Вняв шепнувшим ей богам,На пустынный брег Скамандра,На дымящийся Пергам.Все великое земноеРазлетается как дым:Ныне жребий выпал Трое,Завтра выпадет другим.

Но с греческим миросозерцанием несообразно оканчивать высокую песнь раздирающим душу диссонансом: богатая и полная жизнь сынов Эллады в самой себе, даже в собственных диссонансах, находила выход в гармонию и примирение с жизнию, – и потому пьеса Шиллера достойно заключается утешительным обращением от смерти к жизни, словно музыкальным аккордом:

Смертный, силе, нас гнетущей,Покоряйся и терпи!Спящий в гробе, мирно спи!Жизнью пользуйся, живущий!

Таков был греческий романтизм: на гробах и могилах загоралась для него вечная заря жизни; несчастия и гибель индивидуального не скрывали от его глубокого и широкого взгляда торжественного хода и блаженствующей полноты общего; на веселых пиршествах ставил он урны с пеплом почивших, статуи смерти и, глядя на них, восклицал:

Спящий в гробе, мирно спи!Жизнью пользуйся, живущий!

Смерть для грека являлась не мрачным, отвратительным остовом, но прекрасным, тихим, успокоительным гением сна, кротко и любовно смежавшим навеки утомленные страданием и блаженством жизни очи…

Перевод Жуковского «Торжества победителей» есть образец превосходных переводов, – так что если, при тщательном сравнении, иные места окажутся не вполне верно или не вполне сильно переданными, – зато еще более найдется мест, которые в переводе сильнее и лучше выражены. Так, например, у Шиллера сказано просто: «И в дикое празднество радующихся примешивали они (пленные жены и девы троянские) плачевное пение, оплакивая собственные страдания и падение царства ", У Жуковского это выражено так:

И с победной песнью дикойИх сливался тихий стонПо тебе, святой, великой,Невозвратный Илион.

«Жалоба Цереры» – тоже одно из величайших созданий Шиллера – передана по-русски Жуковским с таким же изумительным совершенством, как и «Торжество победителей». В этой пьесе Шиллер воспроизвел романтический образ элевзинской Цереры – нежной и скорбящей матери, оплакивающей утрату дочери своей, Прозерпины, похищенной мрачным владыкою подземного царства, суровым Аидом: