Три женщины - Владимир Лазарис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Правые радикалы вообще не считали оккупацию Франции трагедией. Литератор Люсьен Ребете написал: «В самую последнюю минуту Францию вырвали из лап безумцев и евреев!»[522] В бронетанковых колоннах вермахта Ребете видел только «молодых атлетов, улыбающихся воинов, чистоплотных, как кошки, аккуратных и превосходно экипированных новых легионеров, пышущих здоровьем и являющих собой образец дисциплины»[523], а во французских солдатах — «кочующий сброд».
В оккупированной Франции действовали многочисленные движения и организации, которые с гордостью декларировали в своих программах расизм и антисемитизм. «Я верю в победу Германии, потому что верю в победу национал-социалистской революции»[524], — заявил бывший коммунист Жак Дорио, вождь фашистской Народной партии, созданной по образцу фашистской партии Муссолини.
Французский фашизм особенно процветал в публицистике. Известные писатели и журналисты занимались ярой пропагандой сотрудничества с Третьим рейхом и создания белой объединенной Европы под немецкой гегемонией. К услугам пронацистских авторов выходили одиннадцать ежедневных газет и восемнадцать еженедельников, щедро субсидируемых германским Министерством пропаганды Йозефа Геббельса.
Писатель и журналист Робер Бризак заявлял: «Фашизм — это молодость. Франция не должна быть дряхлой нацией, а чтобы сохранить молодость, она должна превратиться в фашистскую нацию. Лишь став фашистской, Франция продлит дни своей жизни»[525].
Связь с гитлеровской Германией Бризак аллегорически назвал «брачным союзом» и «соитием», добавив, что эта связь оставляет «сладкие воспоминания».
О первых месяцах оккупации писала и Нина Берберова:
«В 1940 году, вплоть до осени (…) я, как и девять десятых французской интеллигенции, считала возможным, в не слишком близком будущем, кооперацию с Германией (…) Да и Россия была с Германией в союзе — это тоже обещало что-то новое»[526].
А маршал Петен после встречи с Гитлером, которая произошла спустя четыре месяца после оккупации Франции, заявил: «Во имя сохранения тысячелетнего единства французского народа и реорганизации Европы я вступаю на путь сотрудничества»[527]. Это сотрудничество французы назвали «коллаборационизмом», а немцы — «Zusammenarbeiten»[528].
В сфере «окончательного решения еврейского вопроса» коллаборационизм во Франции осуществлялся по хорошо отработанному нацистами плану. Евреев выгоняли с государственной службы, правительство конфисковывало их предприятия и ввело проверку на чистоту расы.
Свою лепту в коллаборационизм, разумеется, вносила и антисемитская пресса, тиражи которой перевалили за сотни тысяч. Такие газеты, как «Же сюи парту», «Ля жерб», «Пилори»[529], писали: «Смерть! Смерть еврею! Хватит! Еврей — не человек! Он — вонючая скотина. Избавляясь от еврея, мы избавляемся от вшей, эпидемий, микробов — иными словами, от зла и гибели!»[530]
Правительство Виши устроило в Париже огромную выставку плакатов и фотографий, показывающих, что евреи — вырождающаяся нация.
Никита Струве вспоминает, что в 1940 году, когда он был еще ребенком, в оккупированной зоне «появилось предписание евреям регистрироваться; зарегистрировавшимся — носить желтую звезду (что во мне вызывало зависть: а не выдадут ли знак отличия и для выходцев из русских), носителям звезды — ходить в магазины в определенные часы, а в метро садиться только в последний вагон»[531].
Положение французских евреев отличалось от положения еврейских эмигрантов во Франции.
«У французских евреев были глубокие корни в этой стране, прочные связи, поддержка, дружеские отношения, сообщники, способы самозащиты. Конечно, молодежь из „Новой и чистой Франции“ никаких различий не делала и всем евреям кричала: „Евреи, мы от вас отмежевались! Франция для французов!“ Эти молодчики наклеивали на витрины еврейских магазинов различные карикатуры и высказывания по поводу еврейской расы, еврейского носа, племени — это само собой (…) Конечно, толпа выходила из кинотеатра разъяренной, посмотрев „Еврея Зюсса“[532], который руководил пытками симпатичного христианина (…) Но в общем в „свободной зоне“ французские евреи еще прочно стояли на ногах, были оптимистично настроены, и многие из них считали, что (…) даже оккупант делает и будет делать различия между евреями, прибывшими неизвестно откуда, и коренными евреями (…) Вначале французские евреи, конечно, были растеряны и проявляли некоторую обеспокоенность: множество евреев немцы выслали из Эльзаса и Лотарингии сразу же после оккупации этих районов. Евреи-эмигранты тоже разделились на две группы: одни, повинуясь древнему инстинкту, приняли решение бежать. Они бежали за границу легально или нелегально (…), но большинство еврейских эмигрантов, живших во Франции уже много лет (…) решили остаться и двинулись на юг»[533], — писал Кнут.
В Тулузе до войны жило около десяти тысяч евреев, но это количество утроилось за счет евреев из Эльзаса и Лотарингии, а также за счет бесчисленных еврейских беженцев всех возрастов, сословий и профессий из оккупированных районов. Они старались добраться до Марселя и раздобыть въездную визу в Аргентину, в Бразилию, в Китай — куда угодно. Люди спали на вокзалах, на площадях, в скверах, в школах, в танцзалах. Цены на жилье подскочили до небес.
Обеих дочерей Ариадна отослала из Тулузы к своему дяде Боре Шлецеру в Пиренеи, но через несколько месяцев Мириам вернулась.
Кнут с большим трудом нашел крошечную квартирку в полуподвале возле Ботанического сада на улице Беже-Давид, 20.
Жили впроголодь, но Ариадне и Кнуту было не привыкать. Какое-то время Кнут работал сторожем в сумасшедшем доме. Он рассказал Ариадне, что один больной все время допытывался у него, который час. Кнуту надоело, и он спросил больного, для чего ему это знать. Больной посмотрел на него и спокойно ответил: «Хочу знать, сколько мне осталось до того, как меня убьют».
Кнут еще ходил в военной форме — обычное зрелище в Тулузе тех дней, когда они с Ариадной встретили на улице Александра Бахраха, тоже демобилизованного.
«…Меня кто-то громко окликнул по-русски, — вспоминал Бахрах. — Я обернулся, сзади меня в обнимку с Ариадной Скрябиной шел поэт Кнут, добрый мой приятель. Еще будучи в Париже, я мельком что-то об их романе прослышал, но мне было невдомек, что этот роман мог быть уже официально оформлен (…) Кнуты сразу затащили меня в какое-то большое кафе. „Как я рад, милая Ариадна, встрече с вами обоими, об этом я и мечтать не мог“(…) Она насупила брови и резко оборвала меня: „Не зовите меня Ариадной, забудьте о ней. Я — Сарра, так как, выйдя замуж за Кнута, перешла в иудейство“. Я промолчал, толком не зная, что ответить, и не совсем соображая, почему взрослой
