Сжигая за собой мосты - Татьяна Полякова

– Эти бумаги ему больше не нужны. Он снял копии на память о своем деде, а документы никуда нас не приведут.

– Значит, все-таки облапошил, скотина, – досадливо фыркнул Сашка.

– Расскажи лучше, как он тебя поймал, – предложила я, он вздохнул.

– Старый как мир трюк, на который я купился. Каюсь. Думал, это он в постели, а ублюдок подошел сзади и ткнул мне дулом в затылок. Потом отошел в сторону и велел тебе сказать, что все в порядке, я и сказал, а что прикажешь делать?

– Да уж. Он что, действительно отобрал у тебя пистолет?

– Я им и не думал воспользоваться, взял на всякий случай.

– Подозреваю, что он не пристрелил нас по одной причине: не хотел лишнего внимания господ из милиции. Один труп у него в доме уже был… Ты в тот раз тоже не собирался воспользоваться оружием?

– Начинается, – вздохнул Сашка. – Что он тебе еще успел наплести, а? Я не убивал этого Карла. А его желание настроить тебя против меня очень даже понятно. Вы там под конец здорово вопили, можно узнать, в чем дело?

– Перебьешься.

– Вот как. Обидно. Как ангелу-хранителю мне…

– Хреновый из тебя ангел-хранитель, – перебила я и добавила сердито: – На дорогу смотри.

Остаток ночи я занималась переводами. Сашка сидел нахохлившийся и недовольный, как видно, его мужская гордость страдала от недавнего близкого знакомства с чужой батареей.

– Значит, если я правильно понял, искать надо где-то в районе села Колываново? Да, задачка. Ну что ж, пусть пороются в свое удовольствие. То, что от тебя хотели, они получат. Это главное.

– Вряд ли вы на этом успокоитесь.

– «Вы»? Это ты брось, – посуровел он. – Я тебе уже говорил, я на твоей стороне. Злишься, что я оплошал?

– Нет, – покачала я головой. – Просто не верю тебе. Кто из вас врет, еще вопрос.

– Ты об отце? Клянусь, я приехал в Италию уже после его гибели, хочешь, паспорт с визой покажу? В конце концов, мои слова можно проверить.

– Проверить можно, – не стала я спорить. – Только зная, с кем имею дело…

Сашка поднялся, подошел и устроился на корточках возле моих ног, вид имел покаянный.

– Жанка, прости меня, – сказал со вздохом, пряча глаза. – Я чувствую себя ужасно виноватым за то, что подставил тебя там, в доме.

– Если бы я не была идиоткой, ни за что бы туда не полезла. Так что сама виновата.

– Ты на меня надеялась, а я…

– Ладно, будем считать эту тему закрытой, – кивнула я, его глаза со вселенской печалью рождали в душе материнские чувства, хотелось сказать что-нибудь утешительное, но нужные слова на ум не приходили, и я только рукой махнула.

– Можно я тебя поцелую? – спросил он.

– С чего это вдруг? – нахмурилась я, решив, что поцелуев на сегодня хватит.

– Вовсе не вдруг, – обиделся он. – Я, между прочим… Короче, это мое заветное желание.

– Что заветное – хорошо. Слыхал, что в жизни человека бывает две трагедии: неисполненное желание и исполненное. Отправляйся спать, поздно уже.

Он поднялся, пошел к двери, но все-таки обернулся и сердито спросил:

– Так, значит, это правда? То, что болтал этот тип? Ты в него влюбилась?

– Может, что-то похожее имело место, но до той поры, пока я не поняла, какой он мерзавец.

– И что, вот так сразу чувства испарились? – усмехнулся он.

– Ты, кажется, забыл про Янку?

– Я не забыл. Но точно знаю: сердцу не прикажешь. Вот я, к примеру, совершенно не хотел в тебя влюбляться.

– И что, влюбился?

– Конечно.

– Сочувствую.

– Это ты сейчас сказала «нет»? – забеспокоился он.

– Это я сказала «там посмотрим».

– Ну-ну… кстати, обращаю твое внимание на мое образцовое поведение. Сколько я в твоей квартире? А ни разу не приставал.

– Героический поступок.

– Для меня – да. И нечего так усмехаться. Обычно девушки совсем не против… – Он посмотрел так, точно всерьез ожидал, что я брошусь ему на шею, покачал головой и наконец удалился.

Я достала письма Вернера и не спеша начала их читать. От письма к письму тон их постепенно менялся. Сначала он писал только о своей тоске по дому и любимой, потом начал больше рассказывать о своей жизни в Германии, друзьях, учебе. Появились шутливые замечания: «Тебе надо больше заниматься, моя принцесса, в твоем письме я нашел семь ошибок. Читаешь любовные романы и совсем забыла про грамматику? Когда вернусь, придется нам как следует взяться за нее». Но в письмах по-прежнему была такая нежность, такая любовь, что на глаза против воли наворачивались слезы. Я не могла поверить, что их писал тот самый Ральф Вернер, который стрелял в безоружных людей на заброшенном хуторе. Мог человек так измениться? Как милый добрый мальчик превратился в безжалостного убийцу? Или добрым и милым мальчиком он никогда и не был? И все, что было в нем человеческого, – это его первая юношеская любовь? Что с ними случилось потом? С Вернером и этой Мартой? Действительно ли та женщина, о которой упоминается в документе, моя бабка? Я молилась о том, чтобы письма на самом деле не имели к ней отношения и она сама или мой отец купили их на блошином рынке.

Но очень многое мешало в это поверить. Колье Анны Штайн, исчезнувшей из занятого фашистами Вильнюса, оказалось у моей бабки. Каким образом? Если она та самая Марта, то получила она его из рук убийцы. Знала ли она, как колье попало к нему? Наверное, догадывалась. И поэтому долгое время не решалась воспользоваться этими драгоценностями, подозревая, что на каждом из них чья-то кровь.

Имела бабуля отношение к спрятанным где-то ящикам или нет, ответить трудно. Два железных ящика могли в самом деле где-то храниться до сих пор, и моя бабка понятия о них не имела, а вот что-то из награбленного Вернером каким-то образом оказалось у нее.

Неужели она любила этого человека? И находилась рядом с ним, пока их не развела война и он не оказался по другую линию фронта? И все, что ей оставалось последующие годы: прятаться и исходить липким страхом, что однажды кто-нибудь узнает… Бедная, бедная… Как дорого заплатила она за свою любовь. А мой отец? Неужели Макс прав и во мне течет кровь этого мерзавца Вернера? И что испытал мой папа, когда заподозрил, кто его настоящий отец?

Я заревела, глядя в окно на темное городское небо без звезд, размазывала слезы и все никак не могла успокоиться от бесконечной жалости и сочувствия к своей бабуле, которую видела плачущей лишь однажды. Резкой, язвительной, насмешливой и очень несчастной была она. Теперь мне казалось: если бы она сама рассказала все мне, было бы легче. И мне, и, быть может, ей. Я бы, наверное, поняла, как можно любить вопреки всему, вопреки собственной совести и здравому смыслу.