Князь. Записки стукача - Эдвард Радзинский

Как много мне объяснил этот разговор! Сколь многое я понял!

В этот момент Анна Григорьевна закончила собирать драгоценные листы.

Но уходить мне было рано. Меня теперь мучительно интересовал один вопрос… И ответ должна была дать Анна Григорьевна.

Я спросил ее, чтобы начать разговор:

– Что поделывают наши родственники?

– Неужто вам интересно? А то наши обижаются, говорят, вы совсем не родственный человек, забыли их!..

Все в той же убогой гостиной я был усажен на диван, на овальный столик был поставлен дурной дешевый кофей, которым славился этот дом.

Анна Григорьевна поместилась напротив. После чего я и задал свой вопрос:

– А не заходит ли к Федору Михайловичу госпожа Корба?

Она вздрогнула. Она, видимо, запамятовала наш прежний разговор. Но вспомнила… И полилась ее речь:

– Заходит! И часто! Сначала приходит молодой человек – предупредить о ее приходе. А потом она. Глазища горят! Волосы на голове – густой лес… Горгона Медуза. Сущая дьяволица! Боже, как я страдаю… Вокруг него всегда невозможные женщины… Как я страдала раньше, когда ему писала та разлучница, – (это она о Сусловой). – Я шпионила за моим мужем. И вот она исчезла, а сейчас – эта… И я опять схожу с ума.

– Давно ли она была у вас?

И она сказала то, о чем я уже догадался:

– Совсем недавно. Федор после нее сам не свой… Нет, у них не роман, упаси Боже, хотя глядит она на него, как кошка… Он после нее всегда страдает. Она ему расскажет что-то, а он страдает… В прошлый раз, когда она ушла, я ждала припадка. И случился! Он упал и расшибся. Я плакала, просила, чтоб ноги ее больше не было. А он страшный стал, говорит: замолчи! А потом сам плакал, просил прощения: «Христос в тебе, Аня». Но запретил о ней говорить. Я только с вами, по-родственному… – Она спохватилась, взяла с меня клятву – никому об этом разговоре. Но чувствовал – рада. Облегчилась рассказом, оттого и набросилась на слушателя.

Вечером, вернувшись домой, подвел итоги. Что означал этот удивительный рассказ Суворину? Неужто невероятное… Родственник иносказательно объявил ему (ибо не мог держать в себе эту тайну – душа болела!), что знает о готовящемся взрыве, но донести не имеет возможности! «Мне бы либералы не простили. Они измучили бы, довели до отчаяния».

Жалкая, надуманная причина для этого бунтаря, всю жизнь плывшего против течения. Не уставал воевать с либералами и служил, как сам говорил, не общественному мнению, но «только Христу». Конечно же, причина совсем иная, которую он высказать не смеет. Не может он, переживший ожидание смерти на эшафоте, отправить на этот эшафот доверившихся ему молодых людей… Доверившихся… В этом все дело. Уверен: это она! Сначала он с ней встречался, потому что нужна была ему – он роман про них пишет. Но невинные разговоры были только вначале… Далее моя любимая дьяволица стала вовлекать его в западню. Я представляю, как она привязывала его проверенным канатом – тщеславием: «Мы, революционная молодежь, видим в вас брата-каторжника, великого писателя – пророка, давнего защитника униженных и оскорбленных…» А потом последовал её главный шажок: «И поэтому, великий писатель, мы сообщаем вам главную тайну – мы взорвем дворец!»

И что ему было делать? Донести? Но он, едва не заплативший жизнью за свои убеждения, не мог, он понимал всю трагичность молодых людей. Как сам сказал о главной их черте: «Жертвовать собою и всем для правды…» – и молил Бога послать им верное «понимание правды. Ибо весь вопрос в том, что считать за правду». Когда-то именно для того он и написал «Бесов». И потому теперь решился написать продолжение романа «Братья Карамазовы» – чтобы судьбой Алеши Карамазова открыть им глаза, предостеречь…

Как же ему донести на них после этого? Никак нельзя!.. И он невольно стал соучастником гибели и изуверства – полсотни искалеченных и убитых гвардейцев! И оттого, когда узнал все это, начался припадок!

Через неделю, вернувшись домой из балета, я застал моего филера.

Он был радостно взволнован!

– Я ее вычислил, ваше благородие! Знаю и дом, и квартиру, где она живет.

Я засмеялся – как все оказалось просто!

– Завтра отведешь меня туда…

Но отвести туда он не смог. Больше я его не видел. Он исчез…

На третьи сутки, как узнал из газет, его труп всплыл в Неве… В спине торчал нож. Закололи точно так же, как несчастного Вепрянского.

Так же, как, возможно, они заколют и меня.

На следующий день я нашел её в спальне… Она лежала (точнее, возлежала) голая на моей огромной постели из дворца кардинала де Роана с идиотским герцогским гербом. Этот герб так нравился мне прежде и так раздражал теперь…

Она мрачно смотрела на меня. Потом начала со своей присказки:

– Как же ты хорош… и как же я не люблю красивых мужчин… Зачем ты заставил несчастного болвана меня искать?

– Я… хотел выяснить у тебя, зачем ты мучаешь… нет, не меня, меня – это привычное. Зачем мучаешь его? Ведь ты сообщила ему о взрыве?

– Ты в это веришь? – засмеялась. – Впрочем, даже если бы и так! Запомни: все его воистину великие книги, и он сам, и ты – ничто перед нуждами Революции. Вы все материал, который мы пользуем, когда нам надо и как нам надо…

Я спросил:

– Скажи, а настоящая Корба не против того, что ты носишь ее фамилию?

– Вот этого я тебе не скажу.

– Скажу я, потому что это очень просто. Так вам обеим легче уходить от полиции. У них путаются описания внешности.

Усмехнулась.

– Прости, похозяйничаю, – голая подошла к шкафчику, вынула бутылку вина и два бокала. Все это поставила у кровати.

Я глядел на этот подарок природы – совершенное женское тело. Невозможно не желать его, счастье – им наслаждаться, но бессмысленно хотеть им обладать. Как любая совершенная красота, оно принадлежало всем!

– Нам надо отпраздновать. Я ведь сегодня получила деньги. Догадайся, за что?

Я молчал – понял.

– С тобой приятно говорить, ты такой догадливый. Правильно – в Третьем отделении. И правильно понимаешь, за что… Я тебе должна часть – ведь я твоего человека убила. Он всем очень надоел. Заметь, я говорю «всем» – и тем и другим.

Засмеялась. Подошла к креслу, где лежал её ридикюль. Вынула толстую пачку ассигнаций. И, пританцовывая, двинулась к камину. Наклонившись, швырнула пачку в огонь.

– Я деньги за кровь не беру. Да мне они и ни к чему. Если надо, я у тебя возьму, миленький, сколько захочу… Ты никогда не откажешь желанной шлюхе? Красивенький и богатенький дружок!

И, смеясь, бросилась в постель…

И опять я любил ее… Ненавидел и безумно хотел.

Ночью шептала:

– «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». А с ним ничего у меня не вышло… Глупо! Я ведь куда больше его героиня, чем старая шлюха Суслова… Я ему сказала: «Если пожелаете…» Как он желал! Да испугался. И конечно, простить себе не может… и до смерти не простит… А потом я еще ему погорячее говорю: «Ваши книги душу мою перепахали… Я ведь после них уже не с ними». И он испугался меня еще больше. «Нет, – говорю я ему, – и не с теми. Ибо всякая Власть – великий Инквизитор. Вначале я полиции своих сдавала – в качестве искупления. А потом поняла, кто они, и этих тоже возненавидела… Хотите, я перед всем миром покаюсь? Вот я, которая полиции служила и революции. Вот я, которая людей убивала. Давайте образуем общество раскаявшихся, и вы, заклеймивший нас, во главе. Во главе нашего общества поменявших революцию на Бога… Я с Богом хочу быть. Бог – это Прощение Блудного сына, это Христос и это Любовь… А мир страшен… Бог им никогда не управлял. Им управляет сатана – а точнее, Свобода нашей воли… Впрочем, это одно и то же!» Испугался, шептал несвязное… Я думала, он орел, а он…

Она протянула бокал… Я пил, она целовала при каждом глотке.

Когда я проснулся, был вечер.

Мой камердинер сидел рядом на стуле. Оказалось, я проспал до пяти часов дня. Мои люди уже за врачом думали послать. Да камердинер не разрешил и даже повздорил со старым Фирсом. Он сразу понял, что случилось.

На столе под бронзовой отцовской чернильницей лежала записка: «Не могу уйти без фокусов. Это всего лишь новейшее снотворное (последнее наше изобретение). Впрочем, это даже не фокус… так, ерунда – фокусик. Но убить тебя очень хотелось!»

Впервые после детства долго молился. Мысль, что только я могу спасти Государя, стала моим безумием. Господи, дай искупить мою жизнь. Всю никчемную глупую нелепую жизнь. Дай помочь всем, не проливая крови…

И образы моих жертв – несчастного Гольденберга, убитого филера… И проклятая женщина, без которой я уже не могу! Господи, научи! «Имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своем, но поверит, что сбудется по словам его, – будет ему, что ни скажет».