Шолохов - Андрей Воронцов

Серафимович радушно пригласил гостей к столу. Они, загомонив, повалили в столовую. Поднялся и Михаил, не знающий точно, чего ему больше хочется — хорошенько поесть или уйти. Ослепленный блеском стола, заставленного огромными блюдами с цельными осетрами и молочными поросятами, тарелками с ломтиками розовой семги, истекающей жиром теши, балыка, хрустальными вазами с черной икрой, серебряными ведерками с шампанским, он было пристроился в конце стола, ближе к двери, но Александр Серафимович вдруг сказал:

— Товарищ Шолохов! Я вас попрошу сесть сюда, — и указал место справа от себя.

Гости, как один, уставились на Михаила, такого непрезентабельного среди этого великолепия. Он, покраснев до ушей, стал отказываться, но Серафимович, строго посмотрев на него, повторил приглашение. Михаил, неловко загремев стулом, проклиная скрипящие на всю залу сапоги, поплелся под любопытными взглядами на другой конец стола. Авербах и Аузгин переглянулись; на их лицах одновременно мелькнуло недоброе предчувствие. Михаил же в этот момент ни о чем не думал, испытывая те же ощущения, что, вероятно, испытывает человек, вытолкнутый нагишом на освещенную сцену.

Всю противоположную сторону длинного стола, судя по говору, нездешним одеждам и по какой-то особой намытости, холености лиц, достигаемых ежедневным купанием в ванне, занимали иностранцы. Михаил уже понял, что это писатели, но узнал только автора популярного в СССР романа «Огонь» Анри Барбюса, фотографии которого часто видел.

Серафимович поднялся с фужером в руке и торжественно провозгласил тост за десятилетний юбилей Октябрьской революции. Забормотали переводчики в разных концах стола. Все встали, и иностранцы в том числе, зазвенели бокалами. Михаил выпил золотистого шампанского, невольно сравнивая его с красным как кровь донским игристым. Донское показалось ему не в пример лучше. Поглядывая по сторонам, он чинно пилил блестящим тупым ножом кусочек ветчины, досадуя, что не сидит там, у двери, где можно было бы есть от пуза, не особенно заботясь о том, что подумают о твоих манерах.

Серафимович поднялся вновь.

— Дорогие друзья! Быть может, мой второй тост прозвучит вопреки застольным традициям, но нам, писателям, частенько приходится ломать традиции. Две радости у меня в эти праздничные дни: это то, что великой революции нашей уже десять лет, и то, что принесли мне талантливейший роман!

Внутри Михаила что-то радостно вздрогнуло. Забубнили переводчики. Александр Серафимович повернулся к подоконнику, взял с него здоровенную папку и, держа ее на вытянутых руках, показал гостям, как рыбак, хвастающийся невиданным уловом.

— Вот он — этот роман! Запомните название — «Тихий Дон» и имя автора — Михаил Александрович Шолохов! А вот и сам автор. — Серафимович взял Михаила за локоть и заставил подняться; вставая, он качнулся, как пьяный, и едва не повалился на спину: ноги не слушались его. — Вот он — будущий великий писатель земли Русской! Он моложе меня более чем на сорок лет, но, я должен признаться, во сто раз талантливее меня. Имя его еще многим неизвестно, но через год его узнает весь Советский Союз, а через два-три года — и весь мир! С января мы будем печатать его «Тихий Дон»!

Лузгин побледнел. Лицо Авербаха оставалось бесстрастным. Беспечные иностранцы бурно зааплодировали; к ним, искоса поглядывая на писательское начальство, без особого восторга присоединились писатели страны Советов. Никто из них в жизни не получал подобных неслыханных авансов.

К Михаилу с разных сторон стола потянулись рюмки; он лунатическим движением поднял свой фужер из-под шампанского, но тот оказался пуст. Непослушной рукой он цапнул за горлышко стоявшую возле его прибора бутылку водки, набухал из нее, разливая, в фужер, потом ткнул его, не глядя, в протянутые рюмки, отчего те зазвенели жалобным, погромным звоном, и залпом выпил. Потом он сел. Великий Серафимович глядел на него, улыбаясь.

— Закусывай, Миша, — сказал он.

— Нет, — хрипло ответил он, — на сегодня вы уже меня накормили на славу…

Часть третья

«Дело Шолохова»

I

Ни один знаменитый русский роман — ни «Мертвые души», ни «Война и мир», ни «Анна Каренина», ни «Преступление и наказание», ни «Братья Карамазовы» — не имел такого быстрого успеха, не расходился за первый год в сотнях тысяч экземпляров, как первые две книги «Тихого Дона». Вслед за «Октябрем» роман выпустила «Роман-газета», а потом появилась книга в твердой обложке.

На Дону «Роман-газету» читали всем миром. В Вешенской полстаницы собиралось на колхозном дворе. Люди садились в кружок прямо на земле, слушали. Темнело, но никто не хотел расходиться. Тут же, как на сходе, принимали решение, что каждый, кто хочет слушать, должен принести по полбутылки дефицитного в ту пору «гасу» — керосина. Зажигали лампу, читали дальше. Люди катались по земле от смеха, плакали, спорили… Угадывали в героях — по внешности, по поступкам — свою родню, знакомых… То же самое происходило в других станицах. В Каргинской читка проходила прямо на улице, возле магазина. Здоровенный однорукий казак Алексей Ковалев, узнавший себя в шолоховском герое Алешке Шамиле, стоял бледный, с открытым ртом, по небритой, подергивающейся щеке его катились слезы. Здесь тоже, когда стемнело, вынесли на улицу керосиновую лампу.

Но не только у донских казаков книга пользовалась таким почетом. Отовсюду доходила до Михаила молва, что «октябрьские» книжки зачитывают до дыр, что выстраиваются за ними в библиотеках по всей стране очереди… Тем удивительней, что все это происходило на первых порах при полном, сверхъестественном молчании критики, которая трусливо ждала, что скажут «сверху». Многоопытный Серафимович решил, что если «сверху» не звучит никаких голосов, то надобно прийти туда, наверх, и самому сказать свое слово, не дожидаясь, когда это сделает недоброжелатель из напостовцев. Серафимович был своим человеком в «Правде», главном партийном органе страны, а голос «Правды» и был тем самым «голосом сверху», которого ждали затаившиеся критики. Александр Серафимович написал статью о «Тихом Доне» и отдал ее в «Правду». Она вышла 19 апреля 1928 года.

В этой статье Серафимович сравнил Михаила с молодым желтоклювым ореликом, который неожиданно взмахнул огромными крыльями. После статьи в «Правде» печатных откликов на «Тихий Дон» не прибавилось, но отношение к Михаилу заметно изменилось. Буквально через несколько дней он был избран на I Всесоюзный съезд пролетарских писателей, хотя раньше его не приглашали даже на конференции МАППа. Здесь, на съезде, впервые узнал он, что такое публичная слава. На него просто сходились поглазеть, как глазеют на диковинное животное в зоологическом саду. Особенно донимали его комсомолки, помогавшие работе секретариата съезда. Женское начало, еще только заявляющее себя в юных созданиях, рисовало им человека, написавшего историю любви Григория и Аксиньи, видным, роковым мужчиной средних лет, а оказалось, что делегат Шолохов М. А. почти что их ровесник! Одна из них прямо сказала, глядя на малорослого, с юношеским румянцем на скулах Михаила: «А я думала, вы такой взрослый дядя с усами, как у Григория Мелехова!»