Ярослав Мудрый - Павло Загребельный

А еще был таинственный единорог, была сладкозвучная птица — Сирин, похожая на тех сирен, которые очаровывали путников головами, а то грифоны — с туловищем льва, с крыльями и головой орла, грифоны когда-то стерегли золото Азии; скифское племя аримаспов вступило с грифами в борьбу за золото и драгоценные камни, это были бесстрашные варвары, — быть может, именно поэтому ромеи присвоили одежду с изображением грифов начальникам варварских дружин.

С рассвета и до поздней ночи они ворочали и обтесывали камень, варили разноцветную смальту, гнулись на лесах до окостенения шеи и позвоночника, укладывая мозаики или расписывая фрески; с течением времени каждый из них становился все большим мастером, перенимая от Агапита высшие и высшие тайны украшательства священных храмов, но одновременно все более ощутимым становилось их унижение как людей, они словно бы самоуничтожались в своем искусстве, с каждой новой краской, которую клали на стены, с каждым узором, с каждым новым изгибом апсиды, выдуманным кем-то из них, будто отлетала от него частица его жизни, его существа, потерянная среди земного могущества недоступных императоров и среди чудес, враждебных человеку. Как было сказано у пророка: «Перестаньте вы надеяться на человека, которого дыхание в ноздрях его: ибо что он значит?».

И сам Константинополь был наполнен чудесами, перед которыми будничная жизнь людская казалась ничтожной. В монастыре Спаса хранилась чаша из белого камня, в которой Иисус якобы превратил воду в вино. Каждый вторник носили по городу икону Богородицы, написанную, как утверждалось, самим евангелистом Лукою. Можно было увидеть топор, которым Ной построил свой ковчег. В монастыре Продром лежали волосы Богородицы. А еще стояла там София — нерукотворный храм, самый большой и прекрасный в мире, творение, быть может, и не людских рук, а Божественных, потому что император Юстиниан, при котором была сооружена святыня, похороненный в саркофаге из зеленого мрамора иеропольского, при жизни признан был не только императором и первосвященником, но и самим Богом, а его жена Феодора, куртизанка из цирка, дочь укротителя зверей, вырезала сто тысяч павликиан, которые чтили Добро, но не признавали Бога.

— Да помнит каждый из вас, мохнатомордых и оборванных, — гремел на них Агапит, — да запомнит навсегда, что все видимое и все, чем живете, — это лишь бледное отражение настоящего, высокого, недоступного, а ваше умение должно стать лишь средством для напоминания о Божьем мире, о Божественной драме Господа нашего Иисуса Христа и заселяющих небо бессмертных святителей.

Питались они хлебом, оливками, еще давал им Агапит красное виноградное вино, которое постепенно убивает мужскую плоть. Но в каждом из них собралось столько дикой силы, что не действовали ни красное вино, ни тяжкий труд; часто взрывалось это в них неутолимой яростью, они схватывались между собой, и хорошо, если все заканчивалось только перебранкой и не доходило до настоящего побоища, а бывало и так, что били друг друга долго и беспощадно, сгоняли свою злость, свою неволю, свои несчастья. Потом мирились, снова становились рядом на высоких лесах, задирали головы вверх, задыхались от жары или же коченели от холода, когда в высокий монастырь вплывали зимой облака и обволакивали их своими хлопьями.

Агапит никогда не торопил их. Сам медленный и величественный в жестах, будто фигуры святых, которых он учил изображать, он любил это же и в своих учениках. Мищило в совершенстве заучил все требования Агапита, наслаждался медлительностью в работе, будто тем самым мог продлить свою жизнь. А Сивоок набрасывался на работу ожесточенно, ему каждый раз хотелось выложить все, что умеет, на что способен, над его горячностью смеялись все; Мищило укоризненно покачивал головой, а потом первый же доносил Агапиту, как недостойно вел себя его товарищ и как пострадало от этого дело, ибо из-за его неудержимости нарушен был канон об изображении верхнего женского убранства, в котором не должно быть ни единой складки, ибо складки создаются только поясами, которые, как всем известно, присвоены одежде нижней, перепоясанные патрицианки имеют их лишь в парадной одежде, но носят через плечо, а не на талии, чтобы не вводить мужчин во искушение сатанинское.

Удивительно занудливым был этот Мищило, и Сивоок никак не мог понять, почему наслан был на него такой единоземец, какой силой. Зато Агапит души не чаял в Мищиле.

— Э-э, — воркующе говорил он Сивооку, который вовсе не чувствовал себя виновным и небрежно сидел в присутствии своего попечителя, слушал и не слушал его, — в нашем деле нужны этакие вот неторопливые, рассудительные люди, которые могли бы подумать и не спеша провести рукою так, чтобы не ошибиться. Думаешь, ты сделал эту мозаику? Торопился, рвался, а куда и зачем? Все равно ничего бы не сделал, если бы задолго до тебя не созрело это в моей голове и душе, а еще раньше — в душах многих достойных людей, которых уже нет на свете. Думали они об этой мусии, вынашивали по камешку каждую краску, каждый изгиб. А твое дело — сделать. Нести традицию. В этом — устойчивость и вечность державы и ее люда. Кто придерживается традиции, тот может надеяться, что его тоже когда-то будут ценить. А ежели плюешь сам, плюнут и на тебя. Только варвары живут без строя и порядка, а у богочтимых ромеев все установлено точно: и в жизни, и в службе Божьей, и в деяниях царственных императоров. Что есть искусство? В нем точно установлены средства изображения- и композиции, точно так же, как, скажем, заранее расписан порядок одевания и переодевания императоров и их приближенных, а также священников. А что может быть главнее для простого человека, нежели лицезреть своего светского или духовного повелителя в одежде, которая сразу свидетельствует, кто перед тобой? Император Константин Багрянородный в тридцать седьмой главе своей первой «Книги церемоний» говорит, какие облачения надевают цари на праздники и выходы торжественные. Кто еще не знает, должен запомнить твердо и непоколебимо, как все, что касается вашего умения. Это великая наука. Ибо что есть жизнь? Это переодевание, умение подобрать для определенного случая соответствующие одежды.

И точно так же как каждый знает, когда и по какому поводу и какие одежды надевают вельможные, искусство наше в каждом случае может пользоваться только заранее определенными и твердо установленными канонами, и тот, кто их усвоит и будет нести в себе и сможет передать через себя и свое умение, этот нам нужен. А все остальные — отступники. Отступников же следует изгонять, как нечестивых из храма.

— Можешь изгнать меня хоть сегодня, — мрачно говорил Сивоок.

— Нет, нет, человече! — самодовольно смеялся Агапит.

Сивоок пропускал все эти поучения мимо ушей. Земля ромеев? Никогда не забудет болгарских своих братьев, тяжкий переход через македонские горные дороги, Амастрианский форум и душераздирающие крики: «Майчице моя! Оче ми изгорях!».

Земля ромеев? В этой земле, сухой и черствой, всех Богов поселили в храмах, сами же непрестанно возносятся молитвами на небо, а его Боги жили в листве деревьев, в водах, в земле, и никто не помышлял взбираться на небо, ибо оно было таким высоким, что не взойти на него и по радуге.

Земля ромеев? Жестокость, коварство и лицемерие.

С одной стороны — закостенелые каноны. Ни на шаг нельзя отступить от них. Все святые в одинаковых одеждах и положениях. Куда бы ни поехал византиец, он непременно встретится с привычными для его глаза образами. И сердце его должно наполняться высокомерием. Свои, наемные и купленные художники рисовали апостолов, императоров, воинственных императорских жен и кобыл, и целые рисованные фаланги Византии отправлялись на покорение мира, чтобы засвидетельствовать порядок и непоколебимое единство, которые, дескать, царили в этой державе. А с другой стороны — незатихающие споры о благочестии и бесчестии, о том, как верить, как спасти душу свою, и о том, как складывать персты, сколько раз говорить «аллилуйя», сколько просвирок употреблять при богослужении, сколько концов должно иметь изображение креста, как писать имя Иисуса, какими должны быть архиерейские клобуки и жезлы, как звонить в церквах, не учетверить ли святую троицу, выделив четвертый престол для Спасителя; яростнее анафемы друг другу, перебранки на торжищах и в корчмах — никчемность и суета, похвальба своими порядками, своим первородством, древностью своей державы. Все равно как если бы дед хвалился перед внуком: «Я родился первым». А внук ответил бы: «Зато я проживу дольше. Ты умираешь, я набираюсь силы и мощи».

Хотя Агапит на первый взгляд считался вроде бы свободным в своих поступках и выборе работы, на самом же деле все зависело от патриарха, от сакеллария, церковь выступала и их работодателем, и их кормильцем, и их судьей. Церковь держала в руках все каноны, не уступала ни в чем, требовала послушания и покорности не только в молитвах, но и в украшении храмов, художники для нее должны были стать первыми рабами, призванными воспевать могущество Божие, прославлять Бога и его апостолов в красках.