Битва в пути - Галина Николаева

«Ну, зверь!» — подумал Бахирев, но стерпел и это,

— Хорошо. Договорились. Я проведу. Он чувствовал себя оплеванным.

Со следующего утра технолог и активисты-комсомольцы встали на основных линиях с хронометражными бланками в руках.

Данные хронометража получились доказательными, надо было обсудить их с Рославлевым.

«Вызвать его? Еще и не придет на вызов! Пойти самому? Опять оплюет с ног до головы. Черт с ним, пусть плюется, верблюжина, делал бы дело! Пойду завтра с утра, растолкую, как и что получилось! Авось дойдет!».

Но еще вечером Бахирев случайно столкнулся с Рославлевым у Чубасова.

С Чубасовым Рославлев разговаривал без мрачной грубости, знакомой Бахиреву, а уважительно и даже по-дружески шутливо:

— Разрешите доложить, товарищ парторг! Коленвал не подчиняется решениям партии, потому что он беспартийный. Примите коленвал в партию!

— Коммунистов просишь? — понял Чубасов.

— На линии коленвала, у сердца мотора, ни одного коммуниста и комсомольца.

— Придется помочь, — согласился Чубасов.

— Придется. Всю работу линии коленвала надо переорганизовать. Есть у нас тут одна стоящая бумажонка! — Маленькие глазки метнули из-под зубных щеток мгновенный, но дружелюбный взгляд на Бахирева. Огромные ладони неуклюже разгладили бланки бахиревского хронометража. — Вот глядите, — объяснял Рославлев Чубасову. — Первые станки линии коленвала включились в работу на полную мощность сразу, средние раскачались через час, а последние начинают нормально работать через два часа. Последние станки ждут, пока деталь пройдет все предыдущие операции и подойдет к ним. Убедительно? Нам, как и чугунщикам, срочно необходим страховой запасный задел!

Бахирев почувствовал, как губы его сами собой растягиваются в довольную улыбку.

И этот неприступный бастион наконец дрогнул…

В воскресенье Бахирев решил поработать дома, но с утра, садясь за письменный стол, уже тосковал по заводу.

Катя только что отправила детей вместе с жившей у Бахиревых родственницей на детский утренник и теперь одна заканчивала прерванный завтрак. Обычно Бахирев уходил из дому, когда все еще спали, возвращался поздно вечером и давно выключился из течения повседневной домашней жизни. Неубранная столовая, утренняя Катя, в халате, с распущенной по-девичьи косой, сборы домашней работницы на базар — все было внове для него. По контрасту с бурной и деятельной заводской жизнью все здесь представлялось монотонным, нарочито замедленным, как на заторможенной киноленте. Он невольно пожалел Катю: «Мне и дня не обойтись без завода, а она год за годом в четырех стенах».

В нем всегда жило подспудное чувство вины перед женой за то, что целое десятилетие она по необходимости была замкнута в узком семейном кругу. Правда, уже несколько лет назад эта необходимость отпала. Он зарабатывал достаточно для того, чтобы держать домашнюю работницу. С ними постоянно жила одна из двух Катиных теток. Однако это ничего не изменило в жизни Кати. Она собиралась поступить на курсы садоводства, но так и не поступила. Начала заниматься музыкой, но бросила. Месяца два назад при заводе открылись курсы иностранных языков. Бахирев обрадовался:

— Курсы для инженеров и техников, но я попрошу сделать для тебя исключение. Как здорово все складывается! Ты будешь переводить новейшую техническую литературу, овладеешь интересной профессией. Будем вместе работать, ты будешь помогать мне, я — тебе!

Катя сперва увлеклась его затеей, но вскоре стала пропускать занятия и на вопросы мужа отвечала:

— Ах, до курсов ли мне сейчас?. На людей глядеть тяжело!

Теперь отношения Бахирева с заводскими людьми стали налаживаться, и он осторожно спросил:

— Катя, ты так и не ходишь на курсы? Ведь сейчас нет той враждебности, что раньше.

— Ты, кажется, забываешь, что я мать троих детей! — Болезненное раздражение прозвучало в голосе. — Мне же вздохнуть некогда.

«Трое детей, — думал он. — Трудно, конечно! Но как же жены Рославлева и Шатрова и сотня других заводских женщин? И детей растят, и работают, да еще успевают и учиться, и нести общественные нагрузки, и участвовать во всяких самодеятельностях…»

Говорить об этом с женой — значило вызвать новый поток обиды. Он решил в домашней обстановке применить любимый производственный метод — хронометраж. Он положил перед собой часы и, занимаясь, краем глаза следил сквозь раскрытую дверь за Катей.

Она неторопливо мыла ложки и вилки. Каждую вилку она неспешно поворачивала своими большими белыми руками, смотрела на свет, не осталось ли жира между зубцами, и тщательно, как драгоценность, укладывала в буфет. Потом прошла в прихожую и долго протирала там зеркало. Покончив с прихожей, снова вернулась в столовую и принялась носить в кухню грязную посуду — сперва чашки и блюдца, потом тарелки, потом хлебницу, судки с подливой, солонку, масленку…

Шел двенадцатый час Катя все утро топталась, а в квартире даже не было убрано. Бахиреву, привыкшему выжимать все возможное из каждого мгновения, подобная трата «человеко-часов» казалась святотатством. Когда Катя сделала шестой рейс от кухни до столовой, Бахирев не выдержал:

— Теперь я понимаю, почему ты не успеваешь! У тебя же полное отсутствие самой примитивной организации труда! Ты то берешься за столовую, то идешь в прихожую, то снова возвращаешься к столу, и топчешься и топчешься.

Он ринулся внедрять передовые методы в семейные сферы, не замечая разницы между женой и поточной линией. Катины полные, всегда слегка приоткрытые губы задрожали.

— Топчусь! — задыхаясь от обиды, сказала Катя. — Да, я топчусь целые дни! Обвиняй меня в этом! Обвиняй!

Он сбился с тона и попробовал пошутить: — Я не обвиняю. Но ведь ты пренебрегаешь даже таким мощным средством механизации, как поднос!

— При чем тут поднос?

— Вместо того чтобы полчаса ходить из кухни в столовую, можно, быстро, на одном подносе… Но почему ты так смотришь? Я же только хочу понять, почему сотни заводских женщин успевают и детей растить, и работать, и учиться. Даже наша домашняя работница ходит на какие-то курсы шитья…

Он тут же понял, что этого нельзя было говорить.

— Я вижу… тебе уже домработница и та милее меня! — Катины глаза наполнились слезами.

— Да нет же, Катя! Я просто хочу, чтоб ты могла учиться и работать!

— Ты хочешь! — перебила его Катя. — А я не хочу! И не могу! Тебе мало, что я родила тебе троих детей! Я мать! Я должна по-матерински заниматься детьми!

— Но для того чтобы по-матерински заниматься детьми, мать сама должна что-то уметь и что-то знать!

— Что же, по-твоему, если женщина неученая, то она и не мать? А работницы с твоего завода? А колхозницы?!

— Любая хорошая колхозница может научить своих детей множеству умений. Она может научить жизни!

— Значит, я хуже любой колхозницы?!

— Пойми меня, — упорствовал он. — Когда ты была одна с малышами, и кормила, и стряпала, и нянчила, ты могла научить главному в жизни — самоотверженному труду. Ты была святое святых семьи! Но если в семье на троих детей три женщины, занятые только домом, а в квартире до полдня не убрано, пойми — детям уже нечему учиться!

— Ну что тебе надо от меня? — Катя тихо плакала. — Почему ты хочешь, чтобы я непременно носилась по дому с какими-то подносами? А я так радовалась, что выходной и что ты дома…

Неподдельное горе звучало в ее словах. Почему на каждую попытку поговорить о ее ученье она отвечала с болезненной нетерпимостью?

Когда-то в молодые годы Бахирев отдыхал в санатории вместе с милой, кроткой девушкой, у которой была одна особенность — она всегда ходила в темных очках и болезненно раздражалась, если ее просили их снять.

— У нее нет глаза, — по секрету объяснил санаторный врач. — Она носит искусственный глаз и скрывает это.

У той не было глаза. Но чего нет у Кати? Какой изъян ума и сердца скрывает она с болезненной настороженностью? Отсутствие душевной энергии? Внутреннюю пассивность? Когда народ живет в борьбе и напряжении, пассивность натуры превращается в постыдный изъян, который надо скрывать.

Большими, красивыми руками она скатывала в кучу хлебные крошки. Розовые пальцы, сложенные щепоткой, машинальным, тупым движением «склевывали» со скатерти крошку за крошкой, крошку за крошкой… Его раздражало это куриное движение. Он любил Катины руки в молодости. Он помнил пятна ягодного сока на белой коже… Что же случилось?

Катя тихо жаловалась:

— Почему ты все хочешь, чтобы я осязательно куда-то спешила и бегала? Ты сидел, а я возилась и возилась себе, делала домашние дела… и мне было хорошо. А ты вскочил и напустился на меня: зачем я не бегаю бегом с подносами?!

Сделав над собой усилие, он увидел случившееся ее глазами. Действительно, с ее точки зрения он представлялся извергом, который требует от нее невесть чего. «Ей было хорошо, а я налетел на нее…» В чем была его ошибка? Он не понимал главного — не понимал, что ей было хорошо! Он судил по себе и думал, что вот такое томительное топтание в мире, ограниченном спальней, столовой и кухней, — это жертва, на которую человек пойдет лишь во имя большой любви.