Маятник Фуко - Умберто Эко

— Но милый, я же говорю, это такая шутка. Самое интересное в этой истории, что когда София понимает, кто есть она, она освобождается от тирании ангелов, чтобы двигаться куда хочет и быть свободной от греха…

— А, ты перестала грешить?

— Умоляю, передумай, — промурлыкал Риккардо, целомудренно целуя ее в лоб.

— Наоборот, — отвечала она снова Бельбо, не обращая внимания на художника, — все такое, что ты думаешь, это вовсе не грех, и можно делать все что угодно, чтобы освободиться от плоти и попасть на ту сторону добра и зла.

Она ткнула в бок Риккардо и отпихнула от себя. И громко выкрикнула:

— Я София, и чтобы освободиться от ангелов, я должна прострать… простирать… распрострать свой опыт на все разряды греха, в том числе самые изысканные!

Легонько покачиваясь, она направилась в угол, где сидела девица в черном одеянии с подрисованными глазами и безумно бледная. Лоренца вывела девицу на середину зала и они принялись извиваться, прижавшись животами, повесив руки по сторонам тела.

— Я и тебя могу любить, — говорила Лоренца, целуя ее в губы.

Народ выстроился полукругом, все слегка возбудились, слышались какие-то выкрики. Бельбо сидел неподвижно и наблюдал за происходящим с видом финдиректора, пришедшего на репетицию. При этом он был мокрый от пота и у него прыгал угол левого глаза — тик, которого до тех пор я не замечал. Внезапно — с тех пор как начался танец, прошло не менее пяти минут, причем пантомима становилась все похотливее — он отчетливо произнес:

— Прекрати немедленно.

Лоренца замерла, раздвинула ноги, вытянула вперед руки и выкрикнула:

— Я есмь великая блудница и святая!

— Ты есть великая дрянь — ответил Бельбо, поднялся, сдавил руку Лоренцы за запястье и повел ее к выходу из галереи.

— Не смей, — бушевала она. — Кто тебе позволил… — И тут же расплакалась, обняв его за шею: — Миленький, я София, твоя половина, не сердись на меня за это…

Бельбо нежно обхватил ее за плечи, поцеловал в висок, пригладил ей волосы и сказал в направлении зала:

— Простите ее, она не привыкла много пить.

Раздались новые смешки. Думаю, Бельбо тоже их расслышал. Тут он встретился со мною глазами, так что сказанное им могло в равной степени предназначаться и мне, и остальным, а может быть, просто самому себе. Он сказал это почти шепотом, себе под нос, когда внимание к их персонам стало явно ослабевать.

Все еще обнимая Лоренцу, он повернулся на три четверти к залу и произнес медленно, как самое естественное в данных обстоятельствах:

— Кукареку.[92]

51

Когда же Каббалистический Мозг желает сообщить тебе что-то, не думай, что он говорит пустое, вздорное, суетное; но тайну, но оракул…

Иконографический материал, собранный в Милане и Париже, нуждался в дополнениях. Господин Гарамон утвердил мою командировку в Мюнхен, в Дейчес Музеум.

Несколько вечеров я просидел в кабачках Швабинга — в этих громадных подземных криптах, где музыканты пожилые, с усами, в коротких кожаных шароварах, и любовники переглядываются сквозь дым, напитанный запахами свинины, над литровыми кружками пива, парочки втиснуты рядами за бесконечные столы. Днем же я сидел над каталогами репродукций. Иногда я выбирался из архивного зала, чтобы побродить по музею, где воспроизведено все, что человеческий гений изобрел или мог бы изобрести, нажми только кнопку, и внутри нефтяных диорам насосы приходят в движение, заходи в настоящую субмарину, вращай сколько хочешь планеты, играй в образование кислот, в ядерную реакцию — это тот же Консерваторий, но меньше готики, больше футурологии, и все забито шумливыми пятиклассниками, которых с детства учат уважать инженеров.

В Дейчес Музеум можно также досконально уяснить себе горное дело. Спускаешься по лестнице и попадаешь в шахту, состоящую из выработок, подъемников для людей и лошадей, перепутанных туннелей, по которым с натугой проползают (надеюсь, сделанные из воска) изнуренные эксплуатируемые подростки. Среди мрачных нескончаемых коридоров тут и там спотыкаешься на самом обрыве бездонных колодцев, озноб страха пронизывает до костей, почти что чуется носом рудничный газ.

Я блуждал по второстепенной галерее, разуверившись уж когда-либо вновь узреть лучи дневного светила, как вдруг заметил, перевесившись через край пропасти, некоего знакомого персонажа. Лицо его было мне чем-то известно, с его серостью и с морщинами, с сединой, с совиностью век, но я смутно ощущал: есть что-то неестественное в платье, как если бы это лицо я привык видеть над форменною одеждой, как когда встречаешься со священником в штатском или с капуцином без бороды. Он ответил мне пристальным взором и тоже заколебался. Как бывает в таких случаях, последовала перестрелка быстролетными взглядами, наконец он взял быка за рога и поздоровался по-итальянски. Внезапно мне удалось мысленно возвратить его в привычный костюм. Он должен был быть окутан длиннейшим желтоватым саваном. Тогда получался настоящий господин Салон — А. Салон, таксидермист. Его мастерская соседствовала дверью с моим офисом, в коридоре бывшей фабрики, где я трудился детективом от культуры. О йес! Мы неоднократно встречались на лестнице и обменивались полуприветствиями.

— Забавно, — сказал он, протягивая руку. — Мы жильцы одного дома, а представляемся друг другу в недрах подпочвы, за тысячу миль от нашего местожительства.

Последовала светская беседа. У меня сложилось впечатление, что Салон хорошо знает, чем я занимаюсь, что, правду сказать, немало, учитывая, что это было не слишком известно и мне самому.

— Что это вы в музее техники? Ваше издательство интересуется более духовными материями, если не ошибаюсь.

— Откуда такая осведомленность?

— О, — отмахнулся он, — люди рассказывают, у меня бывает столько посетителей…

— А что, много клиентов у чучельщиков, простите, у бальзамировщиков?

— Препорядочно. Вы скажете, наверное, что у меня редкая профессия. Так все считают, а тем не менее спрос высокий, заказчиков полным-полно, и в самом разном духе. От музеев до частных коллекционеров.

— Не так часто встречаются в частных домах чучела, — сказал я.

— Не часто? Ну, зависит от того, в каких домах вы бываете… И в каких подвалах.

— А что, звериные чучела держат в подвалах?

— Многие держат. Не все экспозиции рассчитаны на солнечный свет. Бывает и на лунный… Я таким клиентам не доверяю, но работа есть работа. Я не доверяю подземельям.

— Поэтому я вас вижу в шахте?

— Врага надо знать в лицо. Я не люблю подземелий, но их изучаю. Не так уж много возможностей в этом плане. Катакомбы в Риме, вы скажете. Нет, в них нет тайны, там полно туристов, все контролирует церковь. Другое дело канализация Парижа… Вы в ней не бывали? По понедельникам, средам и в последнюю субботу каждого месяца там бывают экскурсии, вход от Пон д'Альма. Но и это в общем туристское мероприятие. Конечно, в том же Париже имеются и катакомбы, и подземные каменоломни. Не говоря уж о метро. Вы когда-нибудь были в доме номер 145 по улице Лафайет?

— Признаюсь, не бывал.

— Это не самый посещаемый район, между Гар де л'Эст и Гар дю Нор, Восточным и Северным вокзалами. Здание на первый взгляд обыкновенное. Только присмотревшись, обнаруживается, что ворота сделаны под деревянные, а на самом деле выполнены из раскрашенного железа, а за окнами скрываются комнаты, пустующие не одно столетие. Там никогда не горит свет. Однако люди идут мимо и ничего не знают.

— Чего они не знают?

— Что этот дом фальшивый. Он только фасад, оболочка, в нем нет ни крыши, ни внутренних переборок. Он пуст. Это выхлопная труба. Он служит для вентилирования и отвода паров из ближайшей станции метро. А только вы поймете это, как у вас появляется ощущение, будто вы стоите у жерла ада, что если бы только вам удалось пройти сквозь фальшивые стены, вы получили бы доступ к подземному Парижу. Бывало, я проводил долгие, долгие часы перед этими воротами, которые прикрывают врата врат, отправную станцию путешествия к центру земли. Зачем, как вы думаете, понадобилось его выстроить, этот дом?

— Чтобы вентилировать метро, вы сказали?

— Хватило бы простых отдушин. Нет, именно подобные вещи укрепляют мои подозрения. Вы меня понимаете?

Философствуя о земном мраке, он озарялся. Я спросил, в чем же таком подозреваются подземелья.

— Да потому, что если Верховники Мира существуют, им негде находиться, кроме как под землею, это истина, которую многие угадывают, но немногие решаются выразить. Может быть, единственный, кто осмелился высказать это открытым текстом, был Сент-Ив д'Алвейдре. Знаете его?