Легенда о Сан-Микеле - Аксель Мунте

Едва вернувшись, я услышал, что мясник при смерти. Два раза в день в церкви служились мессы о его выздоровлении, по тридцать лир каждая, — он был одним из самых богатых людей в селении. Под вечер пришел священник и именем божьим заклинал меня навестить умирающего. Деревенский врач говорил, что у него воспаление легких, аптекарь уверял, что это апоплексия, цирюльник подозревал солнечный удар, а повитуха — una paura[92]. Сам священник, глубоко веровавший в силу дурного глаза, не сомневался, что больного сглазили. Я отказался пойти к нему. Я сказал, что на Капри лечу только неимущих, а к тому же местные врачи вполне могут справиться с любой из этих болезней. И если я пойду к нему, то на одном условии: пусть он поклянется на распятии, что, выздоровев, не ослепит больше ни одной птицы и продаст мне гору по неслыханной цене, которую назначил месяц назад. Мясник отказался. Ночью его соборовали. На рассвете ко мне снова пришел священник: мясник принял мои условия и поклялся на распятии. Через два часа, я, к ужасу деревенского врача и к вящий славе деревенского святого, выкачал у него из левой плевральной полости пипту гноя. Вопреки моим ожиданиям, больной поправился, и все селение кричало о чуде.

Гора Барбароссы стала теперь надежным убежищем для птиц. Каждую весну и осень тысячи пернатых странников отдыхают на ее склонах в полной безопасности от людей и зверей. Пока длится перелет, собакам в Сан-Микеле запрещено лаять по ночам, кошки выпускаются из кухни только с колокольчиком на шее, а шалопай Билли сидит под замком в обезьяннике — никогда нельзя знать заранее, что способна натворить обезьяна или мальчишка-школьник.

До сих пор я не обмолвился ни единым словом, которое могло бы умалить последнее чудо Сант Антонио, — чудо, ежегодно спасающее жизнь пятнадцати тысячам птиц. Но когда я отправлюсь в мир иной, я думаю шепнуть ближайшему ангелу, что, при всем моем уважении к Сант Антонио, все-таки не он, а я выкачал гной из левой плевральной полости мясника. Потом я попрошу ангела замолвить за меня словечко, если уж этого не сделает никто другой. Наверное, бог любит птиц — иначе он не дал бы им такой же пары крыльев, как своим ангелам.

Глава XXIX. Младенец Христос!

Святая Анна озабоченно покачала головой. Как можно выпускать маленького ребенка на улицу в такой сильный ветер? Да и приличный ли это, по крайней мере, дом, куда несут ее внука? Но мадонна ответила, что беспокоиться нечего: мальчик будет тепло укутан и с ним ничего плохого не случится, а в Сан-Микеле всегда рады детям, так она слышала. И мальчика надо отпустить, раз ему этого хочется, — хоть он и маленький, но умеет поставить на своем, разве не так? Святого Иосифа никто даже и не спрашивал — но правде говоря, с ним не очень считались в семье. Дон Сальваторе, самый молодой из священников Анакапри, взял колыбель из ковчега, причетник зажег восковые свечи, и процессия двинулась[93]. Впереди шел мальчик из хора и звонил в колокольчик, за ним две «дочери Марии» в белых одеждах и голубых покрывалах, а потом причетник с кадилом и наконец дон Сальваторе с колыбелью. Когда они проходили через деревню, мужчины обнажали головы, а женщины поднимали детей повыше, чтобы они могли хорошенько разглядеть царственного младенца, который лежал с золотой короной на голове и серебряной погремушкой-русалкой на шее. Уличные мальчишки кричали: «Бамбино! Бамбино!» В Сан-Микеле все обитатели дома встречали гостя у ворот с розами в руках. Лучшая комната дома была превращена в детскую, украшена цветами, увешана гирляндами из розмарина и плюща. На столе, покрытом нашей лучшей скатертью, горели две восковые свечи, потому что маленькие дети не любят темноты. В углу детской стояла моя флорентийская мадонна и прижимала к сердцу своего собственного младенца, а со стен на колыбель смотрели два ангелочка Луки делла Роббиа и Пресвятая Дева Мино да Фьезоле. С потолка свешивалась лампада — горе тому дому, где она станет мигать или погаснет, ибо это означает, что его хозяин умрет до истечения года. Рядом с колыбелью лежало несколько нехитрых деревенских игрушек, чтобы Бамбино не было скучно, — облысевшая кукла (единственная уцелевшая игрушка времен детства Джованнины и Розины), деревянный ослик, одолженный старшей дочкой Элизы, погремушка в форме рога, спасающая от дурного глаза. В корзине под столом спала кошка Элизы с шестью новорожденными котятами, специально принесенная сюда ради этого торжественного праздника. В большом глиняном кувшине на полу стоял целый куст цветущего розмарина. А знаете, почему именно розмарина? Когда мадонна стирала белье младенца Иисуса, она повесила сушить его рубашечку на куст розмарина.

Дон Сальваторе бережно опустил колыбель в ковчег и оставил Бамбино на попечение женщин, подробно растолковав им, как надо о нем заботиться, чтобы он ни в чем не нуждался.

Дети Элизы весь день играли на полу возле колыбели, чтобы составить ему компанию, а во время вечерней молитвы мои домочадцы встали на колени перед ней. Джованнина подлила масла в лампаду, все подождали, чтобы дать младенцу уснуть, а потом бесшумно удалились. Когда дом затих, я перед сном поднялся наверх еще раз взглянуть на младенца. Свет лампады падал на колыбель, и было видно, что он улыбается во сне.

Бедное дитя, ты улыбаешься и не подозреваешь, что наступит день, когда мы все, склоняющие колена у твоей колыбели, бросим тебя на произвол судьбы, когда все говорившие, что любят тебя, тебя предадут, когда грубые руки сорвут золотую корону с твоей головы, заменят ее терновым венцом и прибьют тебя к кресту — покинутого всеми, даже богом.

В ночь его смерти угрюмый старик расхаживал по тем самым мраморным плитам, на которых стоял я. Зловещий сон заставил его покинуть ложе.

Его лицо было мрачный, как и небо над ним, а в глазах застыл страх. Он призвал своих звездочетов и магов с Востока и приказал им разгадать его сон, но прежде чем они успели взглянуть на золотые знаки небес, звезды одна за другой стали мигать, тускнеть и гаснуть. Кого было страшиться ему, владыке мира? Что значила жизнь одного человека для него, от которого зависела жизнь и смерть миллионов людей? Кто мог спросить у него ответа за то, что в эту ночь один из его прокураторов казнил невинного именем римского императора? А наместник, чье проклинаемое имя мы еще помним, был ли он виновен более своего царственного повелителя, приговаривая к смерти невиновного? Да и был ли этот приговоренный невиновен в глазах того, кто неукоснительно поддерживал права и престиж Рима в мятежной провинции? А еврей, обреченный еще и теперь бродить по свету в поисках прощения, разве он знал, что делал? Или тот другой, величайший преступник всех времен, поцелуем продавший своего учителя, мог ли он поступить иначе, сделал ли он это по доброй воле? Это должно было случиться, он должен был это совершить, подчиняясь воле более сильной, чем его воля. Разве в ту ночь на Голгофе только один человек принял муки за грех, совершенный не им?

Я постоял еще немного над дремлющим младенцем и тихо, на цыпочках, удалился.

Глава XXX. Праздник Сант Антонио

Праздник Сант Антонио был для Анакапри величайшим днем в году. За несколько недель до него вся деревня уже начинала готовиться к торжеству в честь своего святого. Улицы тщательно подметали, дома, мимо которых должна была проходить процессия, белили, церковь украшали красным шелком и вышитыми коврами, из Неаполя выписывали фейерверк, и, что самое главное, из Торре-Аннунциато приезжал оркестр. Празднование начиналось с прибытием оркестра в канун великого дня. На полпути через бухту музыканты уже трубили во всю мочь — у себя в Анакапри мы их услышать, правда, не могли, зато эти звуки при благоприятном ветре доносились до обитателей ненавистного нижнего селения им на зависть. На пристани музыканты и их громадные инструменты грузились в две большие повозки и отправлялись на гору до того места, где дорога кончалась. Далее они врассыпную карабкались по финикийским ступеням, не переставая трубить в свои трубы. У стены Сан-Микеле их встречали представители муниципалитета. Величественный капельмейстер в великолепном расшитом золотом мундире взмахивал жезлом, и, предшествуемые деревенскими мальчишками, музыканты торжественным маршем вступали в Анакапри. При этом они изо всех сил дули в трубы, кларнеты и гобои, били в барабаны, громыхали тарелками, звонили треугольниками. Вступительный концерт на площади, украшенной флагами и забитой людьми, длился до полуночи.

От недолгого крепкого сна в старых казармах, где в 1806 году спали английские солдаты, музыкантов пробуждал треск первой шутихи, возвещавшей наступление великого дня. В четыре часа, при свежем утреннем ветерке, над селением гремела веселая побудка. В пять часов священник, как всегда, служил обычную утреннюю мессу, но в честь праздника музыканты являлись в церковь на голодный желудок. В семь часов следовал завтрак: черный кофе, полкило хлеба и свежий козий сыр. В восемь часов церковь бывала переполнена до отказа — по одну сторону прохода мужчины, по другую — женщины со спящими детьми на коленях. Посреди церкви, на специально построенном возвышении, — музыканты. Двенадцать священников Анакапри на хорах позади главного алтаря мужественно затягивали «Торжественную мессу» Перголези, надеясь с помощью провидения и оркестра благополучно довести ее до конца. Затем для передышки оркестр, к большому удовольствию прихожан, лихо играл бравурный галоп. В десять часов следовала «Месса Кантата» в главном алтаре: мучительные соло бедного старого дона Антонио в сопровождении протестующих тремоло и визгливых воплей в глубинах маленького органа, сильно одряхлевшего за три века неустанных трудов. В одиннадцать часов проповедь с кафедры в честь Сант Антонио и его чудес, причем каждое чудо иллюстрировалось особым выразительным жестом. Проповедник то вздымал в экстазе руки к святым на небесах, то указывал пальцем в пол, на обитель проклятых душ. Он падал на колени, безмолвно молясь Сант Антонио, и тут же стремительно вскакивал, едва не сорвавшись с кафедры, и ударом кулака поражал невидимого насмешника. Он склонял голову в восторженном молчании, прислушиваясь к сладостным песнопениям ангелов, а затем, побледнев от ужаса, прижимал руки к ушам, чтобы не слышать, как скрежещет зубами дьявол и вопят грешники в котлах. Наконец в поту, измученный двумя часами слез, вздохов и проклятий при температуре в 40°, он призывал последнее проклятие на всех протестантов и в изнеможении падал на пол.