Китайская цивилизация - Марсель Гране

Однако пока сохраняется феодальный уклад, понятия о домашнем могуществе и родстве не переплетаются так тесно для того, чтобы возникла идея об отцовской власти. Право возглавлять культовое сообщество образует своего рода право совершения жертвоприношений, которое, будучи передано князем, наследуется целиком, безраздельно и в силу первородства. Младший в семье не способен обладать этим правом, во всяком случае при жизни. Если любой отец, даже младший по рождению, имеет право на то, чтобы все его сыновья справляли по нему траур самой высокой степени, то потому, что смерть превращает его в предка, культ которого будет почитаться сообществом братьев. Но младший, который видит смерть своего старшего сына, лишен права оплакивать его с почестями, которыми окружают, будучи главой культа, своего вероятного наследника. На самом деле, младший не может выделить из круга своих племянников даже старшего из сыновей. Эти правила показывают, что в основе иерархии, характеризующей знатную семью, находится задача установления культа предков, а не вытекающая из факта отцовства естественная власть. Они также свидетельствуют о силе сопротивления старой нераздельной организации. Хотя у ритуальных корпораций есть вожди, хотя родство, похоже, проистекает из общности подчинения этому вождю, принцип нераздельности продолжает сохранять свое могущество. В частности, все средства, находящиеся в распоряжении братской корпорации (группы «тун цай»), в принципе являются общими («тун»). Правилом служит обычай, в силу которого, если у младшего брата есть избыток, он отдает излишки старшему брату. Тот, в свою очередь, должен поддерживать братьев, средства которых недостаточны. Таким же образом обязанность и право опеки принадлежат всей братской корпорации целиком, нераздельно: никто, пока у него есть кузены, не может сам стать опекуном постороннего. Преобладание прав сообщества ограничивает власть главы культа: если у главы культовой корпорации нет потомства, он может и обязан усыновить наследника, но даже при такой обязательности усыновления лишен свободы в этом деле. Выбор наследника отнюдь не оставляется на его усмотрение, но навязывается всемогущими установлениями: он обязан выбирать его в самой близкой культовой группе.

Подобно публичному праву феодальной эпохи, домашнее право феодальных времен остается правом переходным, оно дурно очерчено и зыбко. Даже в господских семействах правила наследования колеблются. Принцип майората часто оспаривается. Далеко не всегда он оказывается сильнее принципа братского наследования. Выбор наследника зачастую предопределен вмешательством сородичей или вассалов: те же основывают свое предпочтение на конфликтующих нормах. К примеру, случается, что наследство попадает к старшему сыну, представителю старшей линии в семействе, лишь после того, как будет принадлежать целому ряду младших братьев отца или даже несовершеннолетнему среди них. Случается также, что среди сыновей наследником оказывается не тот, кто имеет право обладать титулом старшего: выбор падает на того, чья мать пользуется наибольшим престижем. На каждом шагу в летописях встречаются факты, свидетельствующие об устойчивости обычаев, опирающихся на древнее начало единоутробности. Описанная в обрядовых сборниках семейная организация выглядит, скорее, правовым идеалом, чем реальной действительностью. Патриархальные учреждения нашли в феодальной среде благодатную почву. Правда, они реализовались только наполовину, однако же достаточно для того, чтобы юридическая мысль, работающая на основании свойственных культовым корпорациям норм, сумела извлечь из них основы домашнего права, которые после исчезновения феодальной знати должны были стать обязательными если и не для всей китайской нации, то в любом случае для всех высших классов общества. Тем не менее, похоже, что еще с феодальных времен окончательно укоренилось представление о том, что вытекающее из культовой корпорации родство предполагает узы зависимости от вождя культа. Эта мысль представляет основу той власти, что выпадает отцу семейства.

Власть отца семейства проистекает из особого источника: свое право главенствовать он получает не в силу своего отцовства, но потому, что сын, а точнее, старший сын видит в нем будущего предка. Предназначенный возглавить отцовский культ и в силу этого обладающий властью над своими младшими сородичами, он еще при жизни отца занят тем, что вскармливает в нем святость, готовящую того к судьбе предка. Он дает ему возможность жить, словно знатному лицу, относясь к нему будто к вождю, окружая отца почестями, которые наделяют его достоинством знатной особы. Если угодно, он готовится к тому, чтобы стать его жрецом, пока что оставаясь верным вассалом. Жизнь старшего сына, а по правде говоря, у отца всегда есть только один сын, у которого имеются братья, целиком уходит на то, чтобы в результате длительных усилий сродниться с отцом. Добиться такого породнения тем труднее, что в силу пережитков материнского права сын и отец одержимы разными гениями. Близость между ними – вещь невозможная: их дощечки никогда не будут лежать вместе; напротив, в Храме предков они всегда будут по разные стороны. Но именно в силу отсутствия родственных связей сын может оказаться в зависимости от отца, а отец приобретает поистине княжескую власть. Определяя отцовскую власть, китайцы говорят об отце, как если бы говорили о государе, отмечая, что он «цзунь», почтенный, и должен быть строг, держаться на расстоянии, «янь», подобен «Небу», что он приказывает сыну, как Ян приказывает Инь. Сын держится перед отцом, как вассал перед вождем, и – ничто лучше не обнажает феодальные корни отеческой власти – все обряды, в течение которых сын приближается к отцу, все обряды, которыми создается агнатическое родство, ни в чем не отличаются от тех, которыми скрепляется вассальная зависимость.

Сам по себе факт отцовства не порождает никаких уз. Мужчина может относиться как к собственному сыну к ребенку своей жены, даже если не зачал его или же, к примеру, когда добился его рождения, открыв свой гарем гостям. С другой стороны, отец не обязан считать сына своей жены только в силу этого обстоятельства собственным сыном. Между ребенком и отцом изначально существует столь большая дистанция, что беременность, отнюдь не сближая супругов, их еще более отдаляет друг от друга. Как только плод окончательно сформирован («чэн»), за три месяца до родов муж и жена расстаются: они начинают жить отдельно до того момента, когда спустя три месяца после родов младенец может быть представлен своему отцу. Этой важнейшей церемонии третьего месяца предшествуют многочисленные обряды по сближению ребенка и отца. Отец сочувствует страданиям матери и, поскольку ему запрещено ее видеть, посылает справиться о ее здоровье тем чаще, чем ближе срок родов. В завершающие дни он принуждает себя поститься. Он не может присутствовать при родах, но у дверей роженицы его представляют вассалы, мастер музыки и начальник кухни, которым поручается наблюдать за питанием матери, ее внешним видом, мелодиями, которые она любит слушать, и соблюдением многочисленных запретов. Эти вассалы наблюдают за первыми движениями новорожденного, а музыкальный мэтр с помощью особого камертона старается прежде всего определить тон, при котором младенец испускает первые крики. Эта проверка голоса очень важна. Вся семья находится в ожидании вместе с двумя вассалами. В 604 до н. э. Цзывэнь из Чжэн имеет сына, голос которого напоминает волчий вой. Старший брат Цзывэня требует, чтобы ребенка убили. Только сильные духом не заставляли убивать детей, имевших несчастье родиться в первый или пятый месяцы года, в месяц солнцестояния, или же, что было еще ужаснее, на пятый день пятого месяца, в день, посвящаемый сове и когда начало Ян достигает своего апогея. Родившийся в период самых длинных дней сын должен расти странно: как только его голова достигает притолоки двери, он оказывается предназначен убить отца, ибо есть в нем что-то от отцеубийственной природы сов, которые, как известно, пожирают родителей. Несущие зло дети выносились в поле: столь явственным было присущее им звериное начало, которое обнаруживалось наблюдением уже в первые дни после их рождения, что, случалось, их брали к себе и вскармливали молоком дикие звери. Матери первыми добивались удаления из дома младенцев с зловещими признаками, и иной раз от отцов требовалась немалая воля, чтобы преодолеть их решимость. Несомненно, в древности судьба ребенка зависела исключительно от матери. Но ее действия больше походили на божий суд, чем на вынесение смертного приговора. Оставленный лежать на земле новорожденный своими криками («Как далеко он слышен! – как хорошо он слышен! – Его крики слышны по всей дороге!») иногда вызывал сочувствие у людей. Тогда мать его забирала и давала имя: такой была судьба Хоуцзи, основателя царского рода Чжоу. Даже при нормальных родах ребенку предстояло пролежать на земле три первые дня своего существования без пищи, ибо «жизненное начало и дыхание ребенка еще лишены силы», и только при контакте с Матерью-Землей выяснялось, сохранится ли в нем жизнь. Что касается девочек, которые вроде бы никогда не отрывались полностью от матери, то для них это испытание контактом с Землей выглядело достаточным. Мальчикам еще предстояло пройти через первый обряд по сближению с отцом, через первый обряд, который закрепит их право на наследование; тогда они выставлялись на отцовской постели. При этом по приказу отца ребенок поднимался с земли отцовским вассалом. Это действо следует сопоставить с нормами этикета, обязательными при подношении подарка посторонней особе, когда добиваются ее покровительства. Дар не передается из рук в руки; сначала его кладут на землю, а затем забирают. Знаменательно, что в том случае, когда супруга предлагает мужу передать ему свое дитя, применяется аналогичный обряд, в силу которого отец непосредственно не принимает этого подношения. Он обязан прибегнуть к посреднику: восстановить или установить родственные отношения между мужем и роженицей, между отцом и новорожденным не так просто. Как только сын поднят с земли, выполнивший это поручение вассал пускает во все стороны стрелы. Дело в том, что требуется подальше разбросать осквернение, сопровождавшее рождение ребенка. И похоже, что этот обряд соотносится с очистительным омовением, которое устраивается для новорожденного. Кроме того, надо установить связь между ребенком и отцовской землей, которая обеспечит его питательными зернами: едва стрелы выпущены, новорожденный может принимать пищу. Стрелы выпускаются только ради мальчиков: они служат эмблемой мужественности. У этого обряда заметны и воинственные черты. Они тем замечательнее, что, похоже, на третий день после рождения, когда выпускались стрелы, ребенка в древности наделяли именем, что позднее было перенесено на третий месяц после рождения. И действительно, отец по-настоящему принимает подносимого ему сына лишь в момент, когда наделяет того именем. С другой стороны, известно, что мужчина может приобрести имя для своего ребенка, лишь убив противника, чья отрубленная голова закапывается под его дверью. Тогда имя жертвы переходит к новорожденному. Вместе с именем тот наделялся отцом душой побежденного, завоевав которую отец становился ее хозяином и тем самым привязывал к себе ребенка как сына. С того момента отцовские права на купленного таким способом ребенка начинали преобладать над материнскими. Согласно китайским взглядам только что родившиеся на свет младенцы обладают только низшей душой, душой крови, душой «по»: вот почему он тогда голый, без волос и красный (словом «красный» характеризуют как новорожденных, так и существа без волос). Кроме того, желая уточнить, чем связан ребенок с матерью и с отцом, говорят, что с матерью он соединен животом, а с отцом – волосами. Считается, что по своей природе волосы сопричастны сути дыхания («ци»). Высшая душа («хунь»), представляющая душу-дыхание, появляется лишь после низшей души. Сначала она заявляет о себе в криках младенца, который доказывает свою жизненную силу, приветствуя жизнь звонкими воплями: вот почему первоначально его наделяли именем на третий день. Но лишь обретая способность смеяться, ребенок на самом деле доказывал свое право на высшую душу. Смеху учил его отец и тотчас же давал ему личное имя («мин»), которое, по свидетельству китайской обрядности, идентично высшей душе, предназначению и самой жизни. На третий месяц ребенок, которого до этого укрывали, показывался отцу, приветствовавшему его улыбкой. С этой торжественной церемонией совпадали первая стрижка ребенка и обряд очищения матери после трех месяцев воздержания от кровавой скверны родов. И отец и мать готовятся к ней омовениями, оба обязаны облачиться в новые одежды. Они занимают место друг против друга, причем мать держит на руках ребенка. Между собой они не разговаривают. Служащая у них посредницей пожилая женщина говорит: «Мать ребенка, такая-то, сегодня соизволяет представить его отцу». Муж, говоря: «Озаботьтесь об этом», берет малыша за руку и, смеясь по-детски, нарекает его именем. После этого супруга заговаривает, справляясь о пожеланиях мужа. Отныне она вновь может вступить с ним в брачные отношения. Но прежде нужно, чтобы муж угостил ее той же едой, что и во время брачной церемонии, как если бы они были в разводе. Вот так осуществляется вручение ребенка. Отметим, что отца с сыном связывает рукопожатие, употребляемое для сближения чужаков; это характерный обряд договора об установлении воинского товарищества и брачного договора (где он может подкрепляться обрядом кровного союза, причем кровь берется из руки). Родство сына и отца не является собственно родством в изначальном значении этого слова: скорее, оно принадлежит к типу родства искусственного.