Узнай себя - Владимир Бибихин

10.2.1976

Людям отводят глаза. В непроглядном мареве им мерещатся многие хозяева мира, действующие необходимостью, принуждением, закономерностями, взаимосвязями. Но эти не хозяева, они тоже подчинены необходимости, хотя бы своей собственной нужде. Мира причинно–следственными цепями не объяснишь, его суть воля. Мир был бы непроглядно темен, если бы в нем царила всеобщая необходимость; просвеченность, ясность мира говорит о недалеко скрытых его концах, а концами могут быть только безначальные начала, хочу божественное и хочу человеческое. Мир таков, каким его хотят. — Но тут нужна не немецкая надсадная воля, упрямо проводящая себя хотя бы в ущерб себе самой. Такая воля растет из необходимости или из страха необходимости, она титанизм, титанический произвол. Такая воля хочет охватить мир и этим его душит. Плоды волевого деяния ложатся здесь чудовищным грузом на деятеля, в конце он должен всё сжечь и гибнет под горящей громадой, как в Песне о Нибелунгах. А нужна воля распутывающая, выводящая на простор, высвобождающая для светлой свободы. Может быть в этом русский гений? Его воля открытость, а там может встретить Бог, который и сам вольный простор, от изобилия своей воли и свободы создавший всё на воле и просторе.

11.12.1975

Чувственность, вязкая и темная стихия, окутывающая весь мир и слепливающая его в один нераспутанный ком, выставляется нам как реальная сила, якобы неподвластная разуму и духу. Никакие умные сокровища, представляют нам, не устоят перед этим засасывающим болотом. Пока вы порхаете как бабочка, не задевающая грязи, вы в безопасности, но когда‑то «действительность» прикоснется к вам и вам придется склонить гордую голову, оставить свой легкомысленно–надмирный тон и «научиться жизни», то есть вобрать в душу тягостное признание могучей вышестоящей силы, будь то силы бога или мощи коллектива, вообще приземлиться, без фантазий, без заносчивости встать ногами на землю, перевернуться с головы на ноги. Так нам представляют дело, мало разницы кто: будь то отчаявшиеся ненавистники мира или его уверенные «хозяева», держащие власть, или богатые, или соблазнители и циркачи, доносчики и наводчики, улавливатели пока еще летающих бабочек. Они могут подкреплять себя доводами рассудка, но в последнем счете утверждаются не на рассудке, а привлекают всегда одну и ту же беспросветную стихию чувственности.

Чувственность, как считают, легко доступна, потому что наглядна. Она якобы принадлежит всякой плоти. Плоть повсюду в наличии. Вот этой видимой, наличной повсюду плоти и приписываются свойства чувственности, неуправляемость, косность, тяжесть. Особенно смерть и страдание выставляются теми смерчами, которые поглотят всякий свет и в которых никакая выдержка не выдержит, никакой разум не устоит. И в доказательство искушают, предлагают попробовать: испытайте, попытайтесь преодолеть смерть, болезнь. А кто может, поддавшись искушению смерти и болезни, преодолеть их? В этом черпают свою силу реалисты. Признать реальность, скорее признать реальность! очевидную реальность! наглядную истину! Посмотрите на врага! поймите, что против него нужно вооружиться — передовым учением, физической закалкой или просто оружием. Для успеха этого вооружения человека заставляют делать многое, трудиться, защищать в основном других, отчасти и себя. Но какой ценой и с какими ничтожными результатами, в основном иллюзорными. Смерть и страдание не побеждены, наоборот. В горячке тотальной борьбы приобретены против них шоры и взор вперяется в тонкую мечту о победе, того же, что на пути к ней человек и коллектив давно уже потерпели поражение, не видит.

Les formes humaines du vertige sont nombreuses et sournoises. Перечисляя, мы их не перечислим и тем более не предостережем от них. Мы хотим отсечь их в корне, заметив, что плоть в том смысле засасывающего водоворота, как нам ее представляют и как на нее тайно и часто неосознанно опираются разумные ревнители «реальности» (мы недостаточно наблюдаем, как за их внешней рассудочностью скрыто очень много путаницы), создана головокружением.

Прекратить головокружение трудно.

25.2.1976

Человеческая наука величественна разве что в потенции с птичьего полета. Реально человек приобретает новые знания в той мере, в какой отваживается признать свое невежество. Настоящее знание это всегда знание всевозможных обстоятельств, показывающих, что дело «не так‑то просто». Ясно, что люди, стремясь по природе к знанию, любя моторную активность, имея волю к ясности и простоте, при первом приближении безразличны к истинному знанию — «знанию того, что истина в точности непостижима» — или ненавидят его. Кто любит смотреть на свое безобразие?

Паралич. Опьянение. — Трезвение. Собранность.

17.4.1976

«Подходы к истине утаены». Подчеркивание скрытости, неясности, «проблемности» — другая сторона нашего влечения к исследованию, разысканию. Даже механическое знание манит потому что вдруг за ним Другое? какое‑то посвящение? Безвыходность позитивистской науки быстро раздражает и провоцирует на «открытия», загадочные соглашения с непонятным, которые человек заключает на пределе своих познавательных способностей, как бы вымаливая себе подаяние на бедность у богов.

Но если строгие естественные науки издали смотрят на союз между земным и неземным и он для них просто запретный плод, то гуманитарии ежеминутно имеют дело с символом и он для них обещание желанных постижений. Символ прежде всего напоминает о неисчерпаемой туманной дали. Символ заведомо тянет за собой другое, выводит за ограниченность этого вот. Последняя правда всегда маячит за символами, она предполагает герменевтику как ключ, без которого двери заперты, герменевтика в свою очередь предполагает окружение символов, из круга не выйти. Замкнутость его бесит и провоцирует на построение «систем», странных соглашений с непонятным, которые человек сам в себе заключает на грани своего терпения.

Своего рода бессистемной системой стал эстетский символизм, в котором человек упивается блужданием по аллеям намеков, вдыхая до пресыщения их ароматы. От мельчайших частностей он восходит к вселенским первоначалам и от них красиво планирует к новым деталям. Всякий символ — символ символа, и нет одного всеобъясняющего символа и вообще нет объяснения, а символы развертывают друг друга взаимно. Как сказочный змий, у которого отрастает девять голов, когда срубишь три. В схватке со змием символист–эстет обманчиво убеждает себя, что ему в отличие от, может быть, кого другого такое свойство змия доставляет предмет незаинтересованного созерцания.

Помимо этого внутрикосмического символизма есть еще божественный, или символизм единства. Ф. Крейцер (Symbolik der alten Völker, besonders der Griechen, 1810–1812) имел в виду нечто подобное, когда говорил о пластическом символе, который вмещает символическую бесконечность в скромности замкнутой формы, и о мистическом символе, взрывающем замкнутость формы в порыве к бесконечности. В пластическом символизме, или символизме единства, каждая вещь не своим устройством и не связями, а своим единством [62] и присутствием, поскольку она едина и присутствует, — символ Бога. Таких вещей бесконечное множество. Само это множество бессильный символ Его единства. Вещь безумно сложна. Сама эта сложность символ Его немыслимой простоты. Символизм единства развертывается на космическом как его второй порядок. Они не смешиваются и не попутны, потому что для символизма единства не нужны символические коридоры, перспективы и восхождения, он ориентирует в другую сторону чем космический, строится на другой стороне той же самой вещи.

Мы были бы отданы змию космического символизма, не будь божественного. Опережая космический, он придает ему надлежащую трезвую беспечность: понимание, что ни к какому истинному божественному гносису космический символизм ничуть не приближает, что он всегда останется мирским делом. Но и символизм единства без космического не имеет языка.

17.4.1976

Работы египетские… Работа сопоставления и выяснения, к ней принуждается Израиль. Вырваться из нее какая радость! Но где Моисей? Перейти море, чтобы уже не было пути возврата; пусть пустыня, пусть война. Кто прорывается? Человек. Человек вырастает в конце истории, человек, который Бог. Это таинство и эта радость уже ни с чем не сравнятся.

12.5.1974

Говорят, что «Красное и черное» Стендаля обнаруживает великолепное владение механикой души (Эмиль Золя). Неожиданность страстных движений, их неподвластность расчету действительно показаны у него великолепно. Но насколько он привнес здесь нового знания и насколько речь идет о старом западном, точнее католическом, точнее иезуитском знании души, разве что с одним важным и на этот раз уже действительно новым моментом? Думаю, что больше второе. Новый момент это немыслимое для католичества, достигнутое окончательно лишь в начале 19 века оправдание страстей, реабилитация человека как он есть, по выражению Виктора Гюго, который здесь намного более сходен со Стендалем чем склонен был сам это замечать. В самом деле, Стендаля отличает вовсе не открытие или познание механизма души, а возвышение его до самостоятельной значимости. Не говоря уже о рационализме и просвещенчестве, которые, не боясь страстей, ничуть зато, или как раз поэтому, их не гипостазировали, даже сентиментализм и романтизм предполагали еще в душе благообразие. Заблуждаясь конечно и тем самым располагаясь еще где‑то у подножия христианско–католической антропологии. Последняя казалось была непоколебима. Но не тут‑то было. И глубины души были отторгнуты из ее сферы, и они были подвергнуты холодному научному наблюдению, без иллюзий рационалистов, без надежд романтиков и сентименталистов, без стыдливости кюре, исповедников и богословов. Что речь идет об отторжении целой сферы из компетенции церкви, очевидно для всякого читателя, хотя едва ли для самого автора. Это чистой воды экспроприация; Стендаль вовсе не предлагает соглашение, в котором заняли бы какое‑нибудь, пусть скромное положение церковники, он их свирепо вытесняет новой религией. Какой? Вглядитесь в наполеоновский демонизм Жюльена Сореля, в его самопоклонение, в последнюю сцену, где «у самой высшей точки одной из высоких гор Юры, в середине ночи, в этом маленьком гроте, великолепно освещенном бесчисленным количеством свечей… Матильда появилась в длинных траурных одеждах… этот дикий грот был украшен мрамором, отделанным за большую цену в Италии…» Тут звездный культ героя. Истоки Нила неизвестны, рассуждал сам с собою Жюльен, человеческому глазу не дано видеть царя рек в состоянии простого ручейка: так и никакой человеческий глаз не увидит Жюльена слабым, прежде всего потому что он не таков. Здесь декартовский субъект, «стяжавший» все что можно было стяжать. И однако герой у Стендаля это только один из мифов, вплетенных в общую канву; и религия как подлость только одна тема; писатель и мыслитель движется в невидимой, непостижимой, туманной заре, прокладывая неверные тропы на росистых лугах в неоткрытые миры. Автор как бы отслаивается от Анри Бейля, человек как бы раздваивается. Мучительное актерство 19 века. Как жалко, что в том веке можно было еще очень много и бездумно тратить.