Руфь Танненбаум - Миленко Ергович

христианские имена, а Юлия их крестила и воспитывала как католиков. Но дочь Сара была еврейкой. Так они договорились еще до того, как родился первый ребенок. Вот такое оно, мое счастье, говорил Иуда: Бог подарил Юлии пятерых, таких как она, а мне только одну, мою. Но эта одна, клянусь, красивее и умнее всех ее пяти.

Антун Вайсбергер изучал медицину в Вене и в то время тайно перешел в иудаизм. С самого начала он скрывал это из-за матери Юлии, а позже ему, известному врачу, было трудно вдруг обнародовать тот факт, что он еврей. Так что это навсегда осталось тайной. Конечно, кое-кто заметил, что на стене в его кабинете нет распятия и что доктор Вайсбергер не ходит на мессу, из чего делался вывод, что доктор наверняка коммунист, что, между прочим, было недалеко от истины. Во всем, кроме того, что он верил в Бога, Антун Вайсбергер был коммунистом. Два раза в неделю он бывал на Трешневке и в Дубраве[107], где бесплатно лечил рабочих и бедняков, а как-то раз во время обыска в одном доме его схватила полиция, и он целый месяц пробыл в предварительном заключении, где его настойчиво допрашивали в связи с убийством жандарма в Запрешиче[108].

Одним из двух-трех человек, знавших, что Антун Вайсбергер еврей, и практически ставших для него религиозной общиной, был Авраам Зингер. Дом на Зеленгае был его синагогой, потому что в синагогу на Пражской улице он заходить не смел, и Авраам был его самой надежной связью с Богом. Они общались и ходили друг к другу в гости, а когда были помоложе, имели обыкновение посидеть на веранде кафе «Русский царь», что на Тушканце; Авраама можно было увидеть на большинстве семейных фотографий Вайсбергеров, но никто так и не понял природу связи двух этих людей.

Однажды некий Франк, подлец и доносчик, которого все гнушались, спросил Авраама Зингера, коммунист ли он, на что Зингер только рассмеялся. Это было в его лавке на Месничкой, в присутствии немалого числа знакомых людей. Потом говорили, что господин Зингер человек очень смелый, коль скоро после такого вопроса смог засмеяться Франку прямо в лицо.

А вот сейчас Антун Вайсбергер пришел проститься со своим другом.

Он предчувствовал, что так оно и будет, еще до того, как его увидел. Кое-что ему рассказала госпожа Штерн, что-то он и сам знал о том, как может заканчивать жизнь тело Авраама. Но все-таки, придя к нему, он был поражен увиденным. Только за последние два месяца – тогда они встречались в последний раз – Авраам прошел путь, который человеческое тело проходит за двадцать лет. За этот короткий срок оно настолько разрушилось, что доктору Вайсбергеру не удалось установить, чем, в сущности, он болен. Лицо его было желтым, как будто у него хронический гепатит; сердце билось почти неслышно, в неправильном ритме и с сумасшедшими синкопами, словно в какой-нибудь симфонии того чудака Шёнберга; в легких было полно воды, живот стал твердым, как доска, почки превратились в два скопления камней, но больше всего его потрясло то, что это был совсем не тот человек, которого он знал. С некоторыми людьми такое бывает: когда они тяжело болеют или когда уходят навсегда, то очень меняются, характер портится, у них появляются новые интересы, а старые они утрачивают, становятся мелочными и неразумными, беспокоятся из-за глупостей, а то, что им раньше было важно, то, ради чего они, как им казалось, жили, делалось неважным, даже непонятным.

Умирание – это страшное и безутешное человеческое страдание, а такие умирающие сильнее и болезненнее всего страдают из-за мелочей.

Он попросил, чтобы госпожа Штерн оставила их с глазу на глаз, и после этого спросил Антуна, существует ли такое лекарство – не важно, сколько оно стоит, – которое придало бы ему силы настолько, чтобы раз в неделю он мог сам переодеваться и сам добираться до уборной. Он не хочет продолжения жизни, он может вытерпеть самые страшные боли, и было бы справедливо, если бы ему прописали такое лекарство, с которым он сможет добираться до уборной.

Боже милосердный, такой умный человек, а расспрашивает о таких лекарствах, пожаловался позже Вайсбергер госпоже Штерн. Она посмотрела на него холодно и сказала ему, что он жесток и что он забыл, что господин Зингер любил его как брата.

– Не пожелала бы я вам, чтобы вы когда-нибудь пережили то же, что и Авраам. Нет, ни за что бы я вам такого не пожелала. А теперь уходите, прошу вас!

Но Антун Вайсбергер тогда не ушел. Молча и опустив глаза, вернулся в комнату больного. Авраам ему улыбнулся.

– Значит, все совсем плохо? Я думал, ты ушел, и сказал себе: хорошо, раз он был так недолго и ушел не попрощавшись, значит, со мной лучше, чем мне кажется. Но ты вернулся. Я ухожу, ведь так?

– Ты должен был знать это лучше меня. Я, в сущности, даже не уверен, что понимаю, чем ты болен.

– И ты не можешь мне толком помочь?

– Авраам…

– Значит, не можешь. Раз ты начинаешь с моего имени, значит, помочь мне не можешь.

– Могу дать тебе морфий, если понадобится.

– Это прекрасно. Говорят, что это действительно прекрасно. Но становится ужасно, когда превращается у человека в привычку и без морфия он уже не может. Мне это не грозит, у меня нет времени приобретать новые привычки. Антун, друг мой! – вдруг обратился он к нему.

– Я слушаю.

– Прошу, пообещай мне кое-что. Никогда, ни за что, никому не выдавай, кто ты и чей ты, – выговорил Авраам слово за словом, глядя ему в глаза, чтобы Антун Вайсбергер отнесся к сказанному серьезно. Он хотел, чтобы эти слова отпечатались в его памяти, как бывает, когда отец говорит ребенку, чтобы тот, когда будет идти в школу, не подходил к обрыву.

Антун кивнул.

– Вообще никому! – повторил Авраам.

– Никому! – ответил Антун Вайсбергер.

Вот как-то так они и расстались. Зингер до конца разговора был в ясном уме, но как только доктор ушел, снова начал понемногу впадать в странности. Потребовал у госпожи Штерн, чтобы она проверила в бухгалтерской книге за 1887 год, выплачены ли Тимотии Будисавлевичу из Кореницы долги за два вагона картофеля из Лики[109], плюс перевозка и разгрузка в Загребе. Она попробовала было сказать ему, что в этом нет смысла, но Авраам принялся кричать так, как никогда раньше, и она, чтобы его успокоить, принесла книгу за 1887 год и начала листать и искать имя