Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

На квартиру к Столыпину послушать рассказы Емелина о Петербурге собрались Мандрыка, Тищенко и Ставраков. Сидели за столом, пили, ели, курили трубки, беседовали.

– В Петербурге теперь в эту пору уже давно спят. Ввечеру, в девятом часу, по улицам ходят нахтвахтеры. Орут во всю глотку: "Гась-гонь!", "Закр-вта!", "Лож-ать!" То есть - "гаси огонь, закрывай ворота, ложись спать!" И ни тебе в бостон, ни в фараон сыграть - карты запрещены.

– У нас тут - были бы денежки. Завтра у Тихановского соорудим,- сказал Мандрыка.

– Мерлину бедному страсть как не хотелось сегодня уезжать в Петербург,- заметил Ставраков.

– Туда, брат, не захочешь - добра не жди! Насидишься на гауптвахте.

– Э, губа - пустое. На губе всякий день не то что наш брат, офицер, а генералы клопов кормят. В Петербурге того и гляди в солдаты угодишь! авторитетно заметил Емелин.- И до чего, однако, хорошо, как голова чиста и нет этого проклятого обруча с буклями. Надоела завивка!

– А как это завивают? - спросил Столыпин.

– Расскажу, - ответил словоохотливый штаб-ротмистр.

Он затянулся, потом окутался целым облаком дыма и начал:

– Вот каким манером я это впервые познал. Наш полк готовился к первому вахтпараду. К пяти часам утра - еще ночь, темно - приказано быть в полку. Офицерам пригоняли новую форму и оболванивали головы два гатчинских куафера-солдата.

Дяди ростом чуть ли не в сажень, плечи - во, кулачища - во. Посадили меня посреди комнаты на скамейку, окутали вместо пудромантеля [48] рогожным кулем. Остригли спереди волосы под гребенку. Потом один из них говорит: "Держися, ваше-скородие, я вам трошки головку побелю". И стал мне натирать мелко истолченным мелом переднюю часть головы. Мел в глаза, в нос, в рот. Свету божьего не взвидел. Так минут пять. Чихаю, сморкаюсь, слезы рекой, а он знай трет. Я уж думаю: не выдержу, рехнусь. Молю: "Погоди, братец, дай отдохнуть!"

А он только твердит: "Еще трошки!" Наконец говорит: "Сухой подготовки фатить! Теперь мокрой и - годи!" Набрал в рот артельного квасу, стал против меня, да как фукнет мне в рожу. Раз, другой, третий. Облил все мое черепоздание, а заодно и все окрестности - глаза, нос, щеки, уши. А второй стервец стоит возле меня и сыплет грязной пуховкой на голову муку. Потом причесали гребнем и приказали:

"Сидите, вашескородие, доки не засохнеть!" Сидим такие чучела подряд человек десять, друг на друга глядеть тошно.

Дальше привязали в волоса железный прут, такой, как мы сюда привезли вам, приделали мне, будь они прокляты, войлочные букли вон на ту, согнутую дугой, проволоку, что валяется на подоконнике. Часа через три мучная кора затвердела и меня можно было выставлять, как мраморную статую, куда угодно: на дождь, снег. Такая куафюра все выдержит!

– Неужели и нам придется? - с тревогой спросил Ставраков.

– Придется,- ответил Мандрыка.- Ничего наш Александр Васильевич не поделает. Не любит он этого, да плетью обуха не перешибешь!

– А ловко, правильно это он давеча сказал: "Пудра не порох, коса не тесак!"-улыбнулся Емелин.

– Русское он в обиду не даст! - ответил Столыпин.

IV

Сегодня Александр Васильевич долго ворочался с боку на бок - сон не приходил. В голове теснились мысли - целая буря мыслей.

Отношения с царем складывались у Суворова день ото дня все хуже. Сегодня Александр Васильевич получил рескрипт - обидный, оскорбительный. Царь унижал Суворова, старался уравнять с прочими генералами, зачеркивал все 55 лет его беспорочной службы, его славные победы.

Хотелось тут же, немедленно ответить на все. Хотелось спорить, доказывать, возражать. Но кому говорить здесь, в Тульчине? А между Тульчином и Петербургом легли сотни верст.

Оставался старый способ хоть немного успокоиться - излить накопившуюся горечь, все наболевшее на бумагу. Александр Васильевич долго сидел у стола, смотрел ничего не видящими глазами на огонек свечи, грыз ноготь и время от времени схватывал перо, вслух приговаривая:

– Да, да! Вот именно, помилуй бог!

Теперь он спал. Голова скатилась и с подушки и с сена. Лежала ниже туловища, упершись в свежевымытые доски пола. Выражение лица у Суворова было страдальческое. Две складки у носа углубились, худые щеки впали.

А на столе, где горела в подсвечнике свеча, остались лежать три бумаги - злосчастный рескрипт:

Граф Александр Васильевич. С удивлением узнал я присылку от Вас сюда адъютанта Вашего капитана Уткина с одними только партикулярными письмами. Почитая употребление таковое не приличным ни службе, ни званию офицерскому, с равным же удивлением вижу, что Вы по сю пору не распустили штаба своего. Я приказал здесь упомянутого адъютанта Вашего определить в полк, а Вам предписываю остальных адъютантов и прочих чинов, в штабе Вашем находящихся, с получением сего тотчас перечислить в состоящие под Вашею командою полки и к оным их немедленно отправить.

плотный лист бумаги; на нем четким суворовским почерком писано:

Буря мыслей

и ниже:

Сколь же строго, государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу! Казнен я тобою штабом, властью производства, властью увольнения от службы, властью отпуска, знаменем с музыкою при приличном карауле, властью переводов. Оставил ты мне, государь, только власть высочайшего указа 1762 года. (Указ о вольности дворянства - разрешение служить или не служить.).

Все степени до сего брал без фавора. Я лучше прусского покойного короля; я милостью божией баталии не проигрывал. Я генерал генералов, тако не в общем генералитете. Я пожалован не при пароле. Нет вшивее пруссаков: лаузер, или вшивень, называется их плащ; в шильтгауз и возле будки без заразы не пройдешь, а головною вонью вам подарят обморок.

Опыт военного искусства (Так назывался новый устав.) найден в углу развалин древнего замка, на пергаменте, изъеденном мышами, свидетельствован Штенвером и Линденером и переведен на немороссийский язык.

Солдаты, сколько ни веселю, унылы, и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля, вместо 40, 30 верст. Фельдмаршалы кассированы без прослуг. Я пахарь в Кобрине, лучше нежели только инспектор, каковым я был подполковником.

Со дня на день умираю.

и черновик прошения царю: Александр Васильевич просился из армии в отпуск:

Мои многие раны и увечья убеждают Вашего Императорского Величества всеподданнейше просить для исправления от дни в день ослабевающих моих сил о Всемилостивейшем увольнении меня в мои здешние Кобринские деревни на сей текущий год.

…Прошка проснулся: барин глухо, сдавленно кричал во сне. С ним это случалось иногда. Приказывал, не мешкая, будить.

Прошка прошлепал босиком в спальню, нагнулся и потащил барина за ногу:

– Ляксандра Васильич, проснись!

Суворов вскочил, сел, вопросительно глядя на камердинера.

– Кричите во сне, ровно маленькие. На ночь, должно, креститься позабыли…

Суворов улыбнулся, перекрестился и, ни слова не говоря, бухнулся на постель.

На этот раз лежал хорошо.

– Вот свалится эдак и стонет,- почесываясь и зевая, сказал Прошка.

Он дунул на свечу и вышел.

V

Неравный поединок между Суворовым и Павлом I был в разгаре.

Вскрывая очередной пакет из Петербурга, Суворов заранее ждал неприятности: чем-то сегодня пожалует царь?

Ожидания оправдались. На этот раз Павел I пожаловал Суворову выговор, да не один, а сразу два: за то, что Суворов предоставил отпуск подполковнику Батурину, и за посылку в Петербург адъютанта Мерлина, а не фельдъегеря.

Удивляемся, что Вы, тот, коего мы почитали из первых к исполнению воли нашей, остаетесь последним,- колол Павел I.

Бедняга Мерлин попался как кур во щи: царь швырнул его безвинно в Ригу, в гарнизонный полк.

И в добавление к двум выговорам Павел I прислал еще короткий, не предвещавший ничего приятного вызов в Петербург:

Господин фельдмаршал гр. Суворов-Рымникский! С получением сего немедленно отправьтесь в Петербург.

Мало выговоров на бумаге, собирается отчитывать победителя Рымника, Измаила и Праги на словах. Может, еще станет сравнивать его, поседевшего в боях, со своими гатчинскими любимцами, которые только и знают вахтпарады,- с Аракчеевым, Ростопчиным и со всеми этими невежественными пруссаками Каннабихом, Штенвером, Линденером?

Не бывать этому!

Встречаться, говорить с царем Суворов не мог. О чем было говорить с Павлом I? О том, что русская армия - национальная, а не наемная, что глупо, преступно переносить в нее особенности прусской, наемной армии? Павел I не поймет же этого!

Несмотря на то, что вся русская армия уже "переучивалась" на прусский манер, Суворов у себя в Тульчине ничего не изменял. Не мог. Не подымалась рука уродовать русскую армию.

Но он знал, что так продолжаться долго не может. Надо или подчиниться царскому самодурству, или уходить из армии.