Александр Пушкин и его время - Всеволод Иванов

Ночь остановила войско на привал в долине между горами. Запылали костры. Главнокомандующий граф Паскевич, как и все, сидел перед бивачным огнем у своей палатки, окруженный своим штабом, — в такой впечатляющей походной обстановке представился ему Пушкин. Генерал очень ласково принял поэта, и тот даже не подозревал, что как раз в те минуты решалась участь задуманного похода, отдавались последние приказания о взятии Арзрума.

В свете костра, среди загорелых лиц, среди блеска эполет, орденов и шитья мундиров Пушкин увидел вдруг своего лицейского товарища Вольховского — он оброс бородой, был запылен с головы до ног… Друзья наскоро обнялись, поговорили среди оживленной штабной суетни, адъютантов, связных, подскакивающих и отъезжающих офицеров с поручениями. Тут был и Михаил Иванович Пущин — брат сосланного в Сибирь Ивана Пущина, нашлись и другие старые друзья и товарищи, окружившие поэта среди восклицаний, объятий и приветствий… «Как они переменились!..» — восклицает Пушкин и элегически цитирует Горациев стих:

Houl fugaces, Postume, Postume,Labuntur anni…[18]

Пушкин ночевал в палатке у генерала Раевского. Какие перемены! Насколько грузнее, значительнее стала поступь времени с тех пор, как плыли они на бриге «Мингрелия» в Гурзуф…

Заря позолотила вершины розовых гор, по долине еще стлались сизые дымы бивачных костров, когда нижегородские драгуны справа по три на поигрывающих, отдохнувших конях своих двинулись, вытянулись по долине, углубились в сырое ущелье, поросшее лесом, узкое и прохладное.

— Смотри, братец, — говорили драгуны друг другу, — «он» того гляди, хватит картечью… Но справа жал Бурцов, и туркам приходилось туго… К полудню войско Паскевича остановилось на высотах Саган-лу; было холодно, снег лежал в оврагах, под ветром качались печальные сосны… До лагеря турецких сил оставалось не более десяти вёрст… Стали обедать…

У генерала Раевского в его палатке обедали Пушкин, его брат Лев, Пущин и майор Нижегородского полка Семинев, сосланный на Кавказ из Ахтырского гусарского полка… Семичев тут же предложил Пушкину держаться при нем, когда со своими драгунами будет фланкировать турок… Обед не был еще закончен, как Раевскому доложили — неприятель у наших аванпостов. Лошади были подседланы с утра, все бросились к ним… Пушкин тоже вскочил на коня, вскочил и исчез…

За лощиной вздымалась гора, и на горе, у ее подножия, видны были две сотни казаков, рассыпанных в лаву. С горы, тоже развернувшись, надвигалось на них до пятисот турецких всадников. Казаки медленно отходили, турки дерзко налетали, стреляли в двадцати шагах и снова отскакивали… Высокие их чалмы, красивые доломаны, блестящий убор коней составляли резкую противоположность с синими мундирами казаков и простою сбруей их скакунов. Человек пятнадцать наших уже было ранено.

«Не успел я выехать, — рассказывал после Михаил Иванович Пущин, — как уже попал в схватку казаков с наездниками турецкими, и тут же встречаю Семичева, который спрашивает меня: не видал ли я Пушкина? Вместе с ним мы поскакали его искать и нашли отделившегося от фланкирующих драгун и скачущего с саблею наголо, против турок, на него летящих. Приближение наше, а за нами улан с Юзефовичем, скакавшим нас выручать, заставило турок в этом пункте удалиться, — и Пушкину не удалось попробовать своей сабли над турецкою башкой…»

Турки отходили, на горе остался лежать голый труп казака — обезглавленный, обрубленный, — турки отсеченные головы отсылали в Константинополь, а кисти рук, обмакнутые в кровь, отпечатывали на своих знаменах…

Выстрелы утихли. Орлы, спутники войны, парили над горой, высматривая поживу… Показалась блестящая толпа генералов и офицеров штаба — то граф Паскевич проехал вперед, перевалил за тору. За ним, укрываясь в лощинах и оврагах, следовало 4000 конницы. Опасный, но привольный, смелый быт войны, настороженная жизнь вооруженных масс захватывали поэта.

«Лагерная жизнь очень мне нравилась, — пишет Пушкин. — Пушка подымала нас на заре. Сон в палатке удивительно здоров. За обедом запивали мы азиатский шашлык английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских. Общество наше было разнообразно».

«В одежде и во всей его наружности, — свидетельствует М. В. Юзефович, — была заметна светская заботливость о себе. Носил он и у нас щегольский черный сюртук, с блестящим цилиндром на голове; а потому солдаты, не зная, кто он такой, и видя его постоянно при Нижегородском драгунском полку, которым командовал Раевский, принимали его за полкового священника и звали драгунским батюшкой». Однако этого «драгунского батюшку» видели всегда впереди, с разъездами — Пушкин наблюдал воочию и зорко огромное дело войны. Пушкин, несомненно, проверял верность рисунка своей «Полтавы», подбирал дальнейшие материалы из наглядной практики к истории Петра Великого.

Армия двигалась к Арзруму, который и был взят 27 июня…

Пушкин едет с Раевским по улицам Арзрума, турки угрюмо смотрят на победителей с плоских крыш своих, зато армяне веселы, их мальчишки крестятся, бегут перед лошадьми, кричат:

— Християн! Християн!

А вернувшись в лагерь под Арзрумом, Пушкин встретил в свите сераскира старого пашу, который, узнав, что перед ним поэт, сложил руки на груди, поклонился и сказал через переводчика:

— Благословен час, когда встречаем поэта! Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются.

Тем не менее у великого поэта постепенно портились отношения с главнокомандующим — Паскевич требовал, чтобы Пушкин во время «дел», то есть в бою, находился при нем, но поэт ускользал. К тому же главнокомандующий косо смотрел на общение Пушкина с некоторыми декабристами, находившимися в армии в звании рядовых…

Шли разговоры, что и тут за Пушкиным следили — Петербург не оставлял в покое великого поэта и здесь, на войне.

Наконец главнокомандующий вызвал поэта к себе в палатку, как раз во время доклада бумаг Вольховским, и резко объявил:

— Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России: вам здесь делать нечего! А потому я советую вам уехать из армии обратно, и я уже приказал приготовить для вас благонадежный конвой!

Пушкин порывисто поклонился главнокомандующему и в тот же день уехал, Граф подарил ему на прощание турецкую саблю…

Было это 19 июля…

А 20 сентября 1829 года московский полицмейстер Миллер рапортом доносит московскому обер-полицмейстеру:

«Секретно.

…Честь имею сим донести, что известный поэт, отставной чиновник 10-го класса, Александр Пушкин прибыл в Москву и остановился Тверской части 1-го квартала в доме Обера гостинице «Англия», за коим секретный надзор учрежден».

Это одно свидетельство очевидца возвращения Пушкина в Москву. А вот и другое.

Бартенев записывает рассказ С. Н. Гончарова — брата Натальи Николаевны: «Было утро, мать еще спала, а дети сидели в столовой за чаем. Вдруг стук на крыльце, и вслед за тем в самую столовую влетает из прихожей калоша. Это Пушкин, торопливо раздевавшийся. Войдя, он тотчас спрашивает про Наталью Николаевну. За нею пошли, но она не смела выйти, не спросившись матери, которую разбудили. Будущая теща приняла Пушкина в постели».

Так начались в Москве любовные страдания поэта, которые он, горько шутя у Ушаковых, называл «осадой Карса». «Карс» — это и была неприступная Наталья Николаевна, а маменька «Карса» — будущая теща Наталья Ивановна…

Полгода было суждено длиться этой и мучительной и сладкой осаде, целых полгода… Но одна любовь не могла бы целиком захватить Пушкина, остановить поток его творчества…

Глава 19. «Литературная газета»

Сильные впечатления привез с театра военных действий в Закавказье Пушкин. Он сам видел, как закладывались там новые очертания границ России, как новые народности входили в ее состав, чтобы в будущем разделить общие великие наши судьбы.

Ведя дружбу с офицерством, Пушкин сближался, сживался и с солдатской массой, входил в душу старослужащего «николаевского» солдата, видя в нем достойного, доблестного воина. Он видел, понимал, что из таких именно людей состоит весь наш народ, сумевший добыть свою судьбу на Куликовом и на Бородинском полях, умевший и на Красной площади Москвы выступать против царя Бориса, против Лжедимитрия, сумевший собрать всенародное ополчение, чтобы выгнать после смуты чужаков-захватчиков из Кремля.

Все эти приобретаемые внове обильные материалы повелительно требовали себе действия, требовали органа печати: гений Пушкина звал поэта выходить на площадь, подыматься на трибуну.

Для себя лично Пушкин в таком органе не нуждался — он выходил уже своими книгами, печатался во всех журналах и альманахах страны, не чураясь изданий Булгарина и Греча, не нуждался Пушкин и в типографии — его Россия знала и в рукописях. Однако Пушкин стремился иметь в руках и свой орган печати. Еще до 1826 года он стоял близко к «Московскому телеграфу» Полевого, а с 1826 года к «Московскому вестнику» Погодина. Однако ни Полевой, ни Погодин его не удовлетворяли.