Адская бездна. Бог располагает - Александр Дюма

– Так вы узнали этот яд? – спросил Наполеон. – Может ли он навести нас на след убийцы?

Барон фон Гермелинфельд на миг заколебался, охваченный смятением. Ведь жизнь Самуила Гельба вдруг оказалась в его руках.

После секундного замешательства он произнес:

– Сир, пока я не могу ответить на вопрос вашего величества. Мне надо прежде подвергнуть эту бумагу анализу. Возможно, я смогу обнаружить какой-либо признак, указывающий на преступника.

– Хорошо, – сказал император. – Я полностью доверяю и вашим знаниям, и вашей преданности, господин барон. Но прежде всего вот что: нас здесь пятеро. Вы отвечаете своей честью, господин барон, а вы, – он повернулся к секретарю и адъютантам, – вы, господа, своей жизнью, если тайна того, что здесь произошло, будет разглашена. Я требую полнейшего, нерушимого молчания. Предать гласности покушение Фридриха Штапса, покидая пределы страны, – это еще куда ни шло, но вступая в нее, допускать подобное немыслимо.

LXX

Самуил бледнеет

В тот самый час, когда в Ашаффенбурге происходили описанные выше события, Самуил в подземных покоях замка объяснял совету Семи, в чем состояла его попытка и какие средства он использовал.

– Сейчас начало одиннадцатого, – говорил Самуил. – В эти минуты, господа, Наполеон уже мертв, Империя рухнула, Германия свободна.

Семеро безмолвствовали.

– Вы молчите? – продолжал Самуил. – Это что же, неодобрение? Вы осуждаете то, что я сделал?

– Фридрих Штапс пожертвовал собой, – заметил один из Семи.

– Мелочная щепетильность! – усмехнулся Самуил, пожимая плечами. – Генерал сам не палит из ружья. К тому же мне сдается, что ваше возлюбленное Провидение действует теми же методами, что и я, распоряжаясь нами всеми так же, как я распорядился Трихтером. Оно нас использует для осуществления своих предначертаний и убивает без малейшего сомнения, если наша смерть может послужить его замыслам. Разве я не так же поступил? Я пожертвовал Трихтером, моим другом. Он был пьяницей, а я из него сделал мученика. Не думаю, что он много проиграл при таком превращении. Ну, полно, покончим с ребяческими сантиментами! Вы мною довольны?

– Средства, тобой избранные, – заговорил наконец предводитель, – касаются только тебя и твоей совести. Если ты в самом деле освободил Германию, мы закроем глаза на все прочее и будем принимать во внимание только достигнутый результат: твои заслуги будут признаны отечеством и Союзом Добродетели. Когда же мы получим известия?

– Неккарский странник уже в дороге. Подождем.

Они стали ждать, охваченные глубочайшей тревогой.

В час пополудни колокольчик зазвонил.

– Это он, – сказал Самуил.

И пошел отворять.

Неккарский странник вошел медленным шагом, с суровым видом.

– Ну, что? – спросили все в один голос.

– Вот что я видел, – начал тайный вестник. – Я скрупулезно выполнил все указания Самуила Гельба, переданные мне от вашего имени. Я не оставлял Трихтера до той минуты, когда он вручил Наполеону свое прошение. Император приказал ему последовать за ним во дворец князя-примаса.

– Отлично! – сказал Самуил.

– Подождите, – остановил его Роймер. – Поскольку я не заметил, чтобы Трихтер оттуда вышел, я стал бродить вокруг дворца, в поисках способа проникнуть внутрь. Прокрадываясь мимо черного хода, я заметил двух людей, которые вышли оттуда с крытыми носилками и направились в сторону больницы. Я последовал за ними. Занавеска носилок на мгновение отошла в сторону. Мелькнула рука. Я заметил перчатку, похожую на те, что носил Трихтер. Тогда я расспросил больничного привратника. Тот сказал мне, что занес в журнал поступление неизвестного покойника, который должен быть погребен сегодня же вечером.

– Это Трихтер! – пробормотал Самуил, бледнея.

Вестник продолжал:

– Я вновь приблизился ко дворцу. Подойдя к нему, я увидел императора: он вместе с императрицей как раз садился в экипаж, чтобы отбыть в Вюрцбург под ликующие и полные восторга вопли черни.

Долгое молчание было ответом на эти слова, не оставлявшие ни малейшего сомнения, никакой надежды.

– Хорошо, – выговорил наконец предводитель, обращаясь к неккарскому страннику. – Ты можешь идти.

Тот отвесил поклон и удалился.

– Самуил Гельб, – заговорил тогда предводитель, – Бог сильнее тебя. Ты добился лишь того, что убил друга. Единственный совет, какой мы можем тебе дать, это как можно скорее скрыться отсюда, найдя более безопасное убежище.

И, повернувшись к своим собратьям, чьи лица по-прежнему были скрыты масками, он прибавил:

– Господа, осторожность велит покинуть это место. Разъезжаемся.

И Семеро удалились, оставив застывшего, безгласного, словно пораженного громом Самуила.

LXXI

Самоубийца и новорожденный

Полчаса спустя Самуил уже ехал легкой рысцой по дороге, ведущей в Гейдельберг.

Лошадь трусила не торопясь, как будто всадник не спасался бегством, а мирно возвращался к себе домой.

Вечером, добравшись до своей гостиницы, он встретил на пороге старого слугу. Тот ждал его.

Посмотрев на него, он с первого взгляда узнал лакея, уже лет двадцать пять состоявшего на службе у барона фон Гермелинфельда.

– Чего тебе надо, Тобиас? – спросил он.

– Господин Самуил, – сказал слуга, – барон фон Гермелинфельд послал меня к вам и велел не терять ни минуты. Он не стал посылать письмо – причину этого вы сами угадаете, а распорядился все передать на словах. Но эти слова он велел мне запомнить и повторить в точности, прибавив, что понимать их мне нужды нет, да еще приказал, как только я их вам перескажу, тотчас все забыть.

– Говори, – сказал Самуил.

– Стало быть, господин барон поручил вам передать вот что: «Я был в Ашаффенбурге, я знаю все и все могу доказать, вы у меня в руках, так что, если через двенадцать часов вы не покинете пределы Германии…» Все! Это собственные слова господина барона, он мне велел затвердить их на память и передать вам.

Произнесенные без выражения, словно бы и не человеком, а бездушной машиной, слова эти произвели на Самуила странное действие.

– Должен признать, что выражено достаточно ясно, – сказал он. – Что ж! Тобиас, передай господину барону мою благодарность.

– Господин барон мне еще сказал, что если вам не хватает денег, то он посылает со мной…

– Довольно! – перебил Самуил. – Коль скоро ты такой точный посланец, передай ему, Тобиас, что на этих словах я тебя прервал и не позволил продолжать.

– Так вы уедете, сударь? Я об этом спрашиваю тоже от имени господина барона.

– Ответ он узнает в свое время. Там видно будет. Я еще не решил. Не говорю ни да ни нет.

– Мое поручение исполнено, сударь, и мне пора возвращаться.

– Счастливого пути, Тобиас.

Откланявшись, Тобиас удалился.

Самуил поднялся к себе в комнату.

Там он упал на стул, оперся локтями о крышку стола и сжал голову руками.

Почти очевидное вмешательство Божьего промысла в его планы несколько поколебало его обычную решимость.

Он размышлял:

«Что предпринять? Чего я достиг? Подведем-ка итог моих свершений. Он незавиден.

Барон меня разоблачит, в этом нет сомнения. Ясно как день, что на сей раз моя судьба полностью в его власти. Соблазнитель Гретхен еще мог противостоять соблазнителю моей матери. Но убийство, посягательство на жизнь коронованной особы – обвинение, которое погубит меня безвозвратно. Тут я потерпел явное поражение. Это во-первых. С другой стороны, вместо того чтобы подняться по иерархической лестнице Союза Добродетели, я скорее спустился на ступень ниже. Эти косные умы восторгались бы мной в случае успеха, но моя неудача внушает им презрение. Я это тотчас заметил и по их поспешному уходу, и по той небрежности, с какой они откланялись. В этом отношении моя цель от меня ускользнула, и, возможно, навсегда. Таков итог моих деяний.

При всем том имею ли я хоть какой-нибудь сердечный интерес? Никто меня не любит, и я никого не люблю. Этот баран, которого я называл Юлиусом, и этот пудель, которого я именовал Трихтером, даже они теперь потеряны для меня. Что касается женщин, то я искал любви, этого приобщения человеческой души к бесконечности, в своих поисках я дошел до самых предельных и мучительных ее противоречий. Я думал зажечь ее, как высекают огонь ударом кресала о кремень, хотел добыть ее из насилия и ненависти. Тщетные усилия, бессмысленные преступления! Ах! Я устал, мне скучно!

Бежать? Теперь я вынужден спасаться бегством, я, Самуил Гельб? И куда мне направиться? Самое надежное убежище для меня, да и самое гордое изгнание в моем случае – Париж, волчья пасть, столица современного мира, средоточие ума, новый Рим, всегда манивший меня. Вот подмостки, достойные такого актера. Да, но какую роль я там стану играть? Ученого? Тогда меня попросят показать мои дипломы. Политика? Но там я буду чужестранцем. Этак придется перестраивать всю свою жизнь. А начинать все заново, когда чувствуешь, что главная игра уже проиграна, – что может быть скучнее и тошнотворнее?