Большая Охота. Разгром УПА - Георгий Санников

— Друже Партизан, я как в сказке побывал. Я и думать не мог, что такое чудо увижу — так много электрического света, радио громкое, танцы. А тут еще и собаки лают. Чудеса да и только, — говорил Чумак и продолжал с сомнением, только ему понятном, покачивать головой.

— То ли еще на этих восточных теренах увидишь, друже Чумак, — отвечал ему Партизан, — мы тебе и город Хмельницкий, дай бог, покажем.

И радовался Партизан, что так удачно подготовил оуновца к приходу в еще большее село под областным центром, где их ждали его товарищи и друзья по оружию. Только бы не сорвалось, только бы удалось захватить живым этого дурня», — продолжал думать Партизан. От мысли о скором конце этой так тщательно и долго проводимой комбинации по захвату связников Лемиша ноги Партизана с удвоенной силой несли его и увлекаемого им Чумака к заветной цели, такой разной для них обоих.

Короткий осенний день их последней дневки быстро подошел к концу, и вот они оба проходят последние километры. Вчера была суббота. Поздний воскресный вечер в украинском селе, несмотря на осеннюю пору, все еще будоражит окрестности. Молодежь гуляет. Танцы в клубе закончились, и влюбленные парочки разошлись по темным и уютным закуткам. На улицах села с разных сторон слышны Чумаку такие приятные для его сердца и такие любимые и родные, хорошо знакомые с детства украинские песни. Их спивают[137] молодые, звенящие упруго голоса. И его очерствевшая от этой проклятой подпольной жизни душа, и ожесточившееся от пролитой им крови сердце матерого оуновца обволакиваются какой-то непонятной и неизвестной еще ему тихой грустью. Он весь во власти этого неизведанного им в жизни ощущения ярко освещенной улицы, веселых, а иногда и печальных так любимых им украинских песен, открыто и громко звучащих на улицах села. Как сомнамбула бредет он за Партизаном, пока тот не подает ему знак рукой остановиться у какой-то большой хаты, крытой, на удивление Чумака, не соломой, как почти все хаты на его Волыни, а железом. Партизан шепчет Чумаку:

— Друже Чумак, мы пришли к нашим, подождите меня здесь у калитки, я сейчас вернусь, — и исчезает за плотным и высоким тыном, окружавшим хату.

Возвращается он через несколько минут и, толкнув в бок Чумака, делает знак рукой следовать за ним. Партизан первым подходит к темному пятну двери, открывает ее и тянет за край плащ-палатки Чумака в открывшуюся, как зев зверя, черную дыру. Партизан успокоительно шепчет почти в ухо Чумаку:

— Не бойся, Мыкола, здесь все свои, нас ждут, — и закрыв первую дверь помещения, где зимой в морозы обычно находится скотина, открывает дверь в собственно хату, подталкивая первым Чумака.

Яркий свет электрической лампочки, свисающей без абажура на коротком электрошнуре с низкого потолка, бьет в глаза. Чумак видит прямо перед собой темную на фоне яркого света фигуру крупного вуйки с седой бородой и, как ему показалось в первые секунды, молодыми глазами. «героям слава», — произносит этот вуйко и протягивает для рукопожатия правую руку Чумаку. Тот от обилия потрясших его, неизведанных ранее в жизни впечатлений — ярко освещенные электрическим светом улицы крупных сел, электрический свет в каждом доме, даже в доме простого колхозника, веселье и такие близкие и родные украинские песни, распеваемые гуляющей после работы сельской молодежью, весело работающие на еще не везде убранных громадных колхозных полях крестьяне, сытые и крупные, неизвестной ему породы колхозные коровы — совершенно внутренне растерялся и потерял бдительность, поселившуюся, казалось бы, навсегда в бывалом подпольщике. Он забыл о строгой последней инструкции своих провидныков — никогда не здороваться за руку с незнакомым человеком. Это опасно, так как создает благоприятную обстановку для врага — правая рука может быть блокирована. Его душу охватила внезапно нахлынувшая радость от встречи с чем-то новым и значимым. Он чувствовал себя удовлетворенным от уже выполненного задания провидныка — Партизан и он достигли такой желанной для них встречи. Чумак расслабился и полностью потерял чувство контроля за окружающей его обстановкой. Подталкиваемый в спину следовавшим за ним Партизаном, Чумак сделал шаг вперед, протянул свою правую руку навстречу, наверное, хозяину хаты, который крепко сжал протянутую для приветствия руку. Все еще улыбающимися от радости встречи губами Чумак успел только произнести ответное, да и то не до конца: «Слава Укра…» и ощутил крепко сжатую, как в капкане свою руку в могучей руке хозяина с одновременным обхватом его сзади за поясницу Партизаном. Бросившиеся на него откуда-то слева и справа несколько человек рассчитанными и профессионально умелыми движениями повисли на плечах и руках. Кто-то тяжелый и сильный сдавил его горло рушником, запрокидывая голову Чумака назад. Как загнанный дикий вепрь, увешанный вцепившимися в него со всех сторон охотничьими псами, захрипел Мыкола и поволок всю свору в глубь хаты, пытаясь сбросить с себя хоть кого-нибудь, освободить руку и рвануть за сыромятный ремешок кольцо закрепленной на портупее под ватником «лимонки». В эти секунды нечеловеческого напряжения билась только одна мысль: «Успеть рвануть гранату, только это успеть сделать». Боролись молча, тяжело дыша. Из сдавленного рушником горла Чумака вырывался звериный хрип. Выкатившиеся из орбит глаза с выражением боли, ужаса и безумия, казалось, смотрели в одну точку. Чей-то громкий голос из-за укрытия за большой русской печью, занимавшей чуть ли не треть хаты, коротко пролаял: «Кончайте скорей с ним, не то рванет». Нападавшим в этот миг удалось свалить Чумака на пол и еще сильней сжать голову и горло. Они знали, эти бывшие и бывалые, как и Чумак, оуновцы, чего он хочет, сами когда-то были в таком же или аналогичном положении, понимали, чем сейчас все может кончиться.

Теряя сознание от боли и чудовищного напряжения, лежа на полу под грудой тел, Мыкола продолжал тянуться покрытым пеной ртом к заветному ремешку.

— Макогоном его по голове, макогоном[138], — вскричал кто-то из навалившихся на него, и миг спустя тяжелый удар деревянной ступой по голове погрузил Чумака в темноту и безмолвие…

…Он очнулся, лежа на животе. Повернутая набок голова щекой касалась чего-то мокрого и твердого. Приоткрыл глаза и увидел носки чьих-то сапог, кирпичный пол, мокрый от вылитой на него воды. Ватника, гимнастерки, сапог и галифе на нем не было. Оставшееся на теле заношенное и грязное нижнее белье пропиталось водой и прилипло к телу. Руки заведены за спину, кисти больно перехвачены чем-то металлическим. «Наручники, я в тюрьме у «энкэвэдистов», Партизан — чекист», — подумал Чумак и тяжело застонал от разрывающей голову боли.

— Живой еще, собака, — произнес кто-то из стоявших рядом людей и больно ударил Чумака в бок ногой.

— Прекрати, Петро, дай человеку в себя прийти, — послышался другой голос, и сказавший наклонился и посмотрел в лицо Чумака, который сразу же закрыл глаза. «Как же ты можешь меня называть собакой, — подумал Чумак. — Ведь ты был еще вчера таким же, как и я». Чумак не сомневался, что захватившие его чекисты — это ранее попавшие в руки госбезопасности такие же, как и он, оуновцы, перешедшие на службу советской власти. Правда, Чумак так никогда и не узнал, что «хозяином» хаты выступал загримированный под старика начальник отделения ГБ Корзун, сам много раз принимавший участие в легендированных бандбоевках, внедрявшийся в националистическое подполье, обладавший недюжинной физической силой и имевший опыт захвата оуновцев живыми.

Их было в камере несколько человек — пятеро бывших оуновцев и один оперработник. Мыкола правильно определил их по поведению, разговорам и особым, присущим таким, как и он, подпольщикам, интуитивным чутьем. В голове у Чумака только одна мысль: «Как уйти из жизни, чтобы тем самым обезопасить своих товарищей по подполью и любимого провидныка Лемиша?» Он чувствовал свою вину перед оставшимися на Волыни товарищами. Это он предал их, не разгадав в Партизане подставу. Были у него подозрения, но эти мысли не выходили за пределы его обычных, положенных при первых контактах с незнакомым подпольщиком. Как он мог видеть в Партизане предателя, когда Партизан и два его товарища-боевика, пришедших на Волынь вместе с ним из Хмельницкой области, не раз имели возможность ликвидировать Чумака и Карпо без всякого для них риска. И как мог он, Чумак, сомневаться в правдоподобности рассказов о себе и поведении Партизана, если сам видел его бледное и решительное лицо готового ко всему человека, когда они втроем сидели, сжавшись в комок в бункере, ежеминутно ожидая обнаружения их чекистами, прочесывавшими лес с собаками. Он, Партизан, как и Чумак и Карпо, вогнал патрон в патронник своего автомата и пистолета, подготовил гранаты и готов был, как и они, вступить в бой, принять смерть, если будут обнаружены чекистами. Голова кругом шла у Чумака от всех этих мыслей. Он никак не мог думать о Партизане как агенте органов — такими естественными были его действия на переходе с Волыни в Хмельницкую область. Но факт оставался фактом. Партизан — чекист и специально привел его сюда. Зачем?