Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет - Дэвид Гриффитс

Вводя в действие «Северный союз» в 1763 году, Панин заявил прусскому посланнику, что он и его дипломатическая система составляют единое целое и что, если один падет, не устоит и другой{645}. Спустя каких-то семнадцать лет он повторил эти слова другому прусскому посланнику. Он не откажется от своей системы, сказал он Герцу, потому что слишком стар, чтобы привыкать к чему бы то ни было другому{646}. Стремясь обеспечить преемственность своей политики, он убедил великого князя в том, что союз с Пруссией жизненно важен для безопасности России. Особых усилий для этого не потребовалось, поскольку Павел Петрович и так был благорасположен к этому союзничеству. Снова и снова клялся он в дружбе прусскому королю. Во время Войны за баварское наследство он даже добровольно вызвался повести свой полк в бой бок о бок со своим «дядей» и героем{647}. Было очевидно, что наследник российского престола и впрямь сын своего отца.

Слишком хорошо осознавая пристрастия сына и памятуя об опыте Елизаветы Петровны и ее племянника Петра III, императрица была полна решимости сделать союз с Австрией столь прочным, чтобы даже ее сын не смог разорвать его{648}.[219] Она пыталась навязать ему свою точку зрения, убедить его в ее правильности. В мае 1781 года, сразу после отъезда Панина в деревню, она предложила сыну поездку в Европу. Павел тут же ухватился за эту возможность: его супруга мечтала навестить свою семью в Вюртемберге, тогда как сам он страстно желал возобновить дружбу с Фридрихом II{649}. Однако, получив план свой поездки, великий князь с супругой были обескуражены: в маршрут была включена Вена, но не Берлин. Было очевидно, что им дозволяется соприкасаться исключительно с Габсбургами и учитывать лишь их интересы{650}. Им не только не разрешили поехать туда, куда они хотели, но и великокняжеская свита составлялась императрицей, и только из верных ей людей. Как австрийский посланник гордо доносил Иосифу II, «Их высочества будут ограждены от всякого панинского влияния»{651}. Князя Александра Куракина, дражайшего друга великого князя, включили в свиту только по особой просьбе последнего.

План императрицы склонить сына на свою сторону был обречен на провал. До своего отъезда 19 сентября великий князь вызвал к себе тех членов Коллегии иностранных дел, кто, по его сведениям, поддерживал «Северную систему», и умолял их твердо стоять на своем. Он также посетил Герца, чтобы заверить его в неизменности своей поддержки союза с Пруссией{652}. Наследника престола тяготили эти прощания и постоянные слухи о том, что в его отсутствие Панина сместят с должности. Тем не менее начало путешествия не было осложнено никакими неожиданностями и оказалось даже приятным, особенно пребывание в Вене, где велись переговоры о браке младшей сестры великой княгини Марии Федоровны с младшим братом и наследником Иосифа II. Последнее стало возможным после того, как императрица заблокировала попытку Панина обручить принцессу с датским принцем или даже с десятилетним племянником Фридриха{653}. И все же великий князь не мог скрыть от гостеприимного хозяина своего отвращения к союзу с Австрией. К тому времени, как он достиг Тосканы, сдерживаться было уже выше его сил. Брату императора[220] он проговорился о своем презрении к тем, кого, по его утверждениям, подкупили австрийцы. По его мнению, это были Потемкин, Александр Андреевич Безбородко, братья Александр Романович и Семен Романович Воронцовы, Петр Васильевич Бакунин[221] и Аркадий Иванович Морков, — и поклялся изгнать их, как только придет к власти{654}. Известие об этом было незамедлительно передано в Петербург.

В столице между тем действительно происходили те самые изменения, которых так опасался Павел Петрович[222]. С самого начала было ясно, что сила Панина — в доверии, которое испытывала к нему императрица и в его отношениях с наследником престола: кроме них, его не поддерживал никто. Первое ныне иссякло, второе стало проблематичным. Настало время поставить точку. Еще в мае, пока Панин дулся у себя в загородном именье, Екатерина приказала Ивану Андреевичу Остерману временно принять на себя его функции{655}. В сентябре она поблагодарила его за службу и попросила продолжить эту деятельность и впредь, несмотря на то что Панин должен был уже вернуться к своим обязанностям. Остерману была поручена вся иностранная переписка и переговоры с иностранными дипломатами, ему следовало также выслушивать, что они имеют сказать, и, запротоколировав, представлять императрице на рассмотрение{656}. Все решения будет принимать она сама. Вице-канцлером, отмечали иностранные посланники, он останется всего лишь потому, что императрица в принципе не желала иметь министра иностранных дел{657}. Понятно, что встревоженный подобным поворотом событий Панин поспешил вернуться в Петербург, чтобы снова приступить к исполнению своих обязанностей. Внешне стремившаяся обходиться с ним любезно, как и прежде, на деле императрица вовсе не радовалась его возвращению. Его прошение было отклонено; наоборот, 20 сентября, на следующий день после отъезда великого князя в Вену, она приказала Панину сдать все официальные бумаги и распустить секретарей{658}.

Хотя Панина и удалили со сцены, в Коллегии иностранных дел хватало его единомышленников, которыми он обезопасил себя за годы пребывания во главе Коллегии и которые продолжали саботировать новый политический курс императрицы. Противники панинской партии, воспользовавшись отсутствием великого князя, устранили еще оставшихся ее приверженцев. Его оппонентам было очевидно, что Панин попытается поддерживать связь со своим бывшим воспитанником, хотя бы ради того, чтобы не дать Иосифу II склонить наследника к союзу с Австрией. Лишившись официального поста, Панин будет вынужден писать Павлу Петровичу тайно. На этом-то и строился их расчет. Услышав, что в свиту Павла Петровича был включен князь Куракин, Потемкин возликовал: Куракин был не только внучатым племянником Панина, но и доверенным — некоторые говорили, что единственным доверенным — другом наследника престола. Панин воспитал их обоих. Так же как Панин и Павел Петрович, Куракин был горячим приверженцем Пруссии{659}. Скорее всего, именно он выступит в качестве посредника между великим князем и «прусской партией», так же как он делал это в Петербурге. В таком случае, отмечал Потемкин, будет несложно добыть доказательство этому и «использовать его против прусской породы»{660}.[223] Потемкин раскрыл Кобенцлю свой план — перехватить корреспонденцию, каковой, по словам австрийца, «не может не быть между великим князем, панинцами и пруссаками», и все через посредничество Куракина{661}.[224] Перехваченная переписка могла нанести смертельный удар Панину, его партии и, возможно, даже великому князю, от которого Потемкину не приходилось ожидать милостей после восшествия наследника на престол.

Кобенцль воспылал таким энтузиазмом по поводу потемкинского плана, что предложил своему суверену перехватить курьера на его пути через земли Габсбургов{662}. В случае удачи, обещал он, Панин будет удален и прусское влияние при российском дворе окончательно искоренено. Опасаясь, что подобная мера навсегда отвратит от него великого князя, император отказал. Впрочем, это было не очень важно, поскольку Панин и его сторонники не замедлили сыграть на руку Потемкину. Граф Панин приказал полковнику Павлу Александровичу Бибикову, флигель-адъютанту императрицы, вести частную переписку с Куракиным, который, в свою очередь, будет держать великого князя в курсе дел при дворе. Осознавая, что вся корреспонденция между великим князем и его партией на родине, посланная по открытым каналам, может быть перехвачена[225], они решили пользоваться нарочным. Не сумев убедить прусского посланника позволить ему пользоваться одним из штатных посольских курьеров{663}, Бибиков назначил посыльным капитана своего полка и, соответственно, испросил у Безбородко паспорт, с которым тот смог бы пересечь границу. Безбородко охотно удовлетворил прошение и, тут же развернувшись на сто восемьдесят градусов, по настоятельной просьбе Потемкина проинструктировал генерал-губернатора Броуна изъять и скопировать письма, когда курьер будет проезжать через Ригу{664}.[226]

План сработал великолепно. Было обнаружено всего одно письмо, от Бибикова к Куракину, но и этого было довольно. Датированное первым апреля, это письмо было если не доказательством измены, то уж точно компроматом. В своем послании автор описывал борьбу при дворе двух противодействующих партий: панинской и безбородкинской (поощряемой Потемкиным). Далее он живописал преследования, которым последние подвергают первых. Оплакивая страдания своего отечества, автор отмечал, как повезло Куракину в том, что он сейчас вдали от всего этого. Он также писал о собственных злоключениях, которыми он обязан «Кривейшему» («le Borgne par excellence»), не слишком тонко намекая на одноглазого Потемкина. Утешает автора лишь перспектива того, что все когда-нибудь да вернется на круги своя («ordre naturel»). Письмо завершается вызывающим утверждением, что ничто не может осчастливить автора более, чем случай засвидетельствовать свою привязанность великому князю «не на словах, а на деле» («поп par des mots mais par des efets (sic!)»){665}.