Руины стреляют в упор - Иван Новиков

Тюрьма притихла. Раскаты могучего голоса разносились по ее коридорам, будили жизнь в замшелых каменных стенах. Голос звенел, трепетал.

Не раз Ивану Козлову приходилось выходить на освещенную яркими разноцветными огнями сцену. Скрытая в полумраке зрительного зала публика, затаив дыхание, слушала его. Громом обрушивались аплодисменты.

А здесь не было ни сцены, ни зала, ни ярких огней. Но никогда Иван Козлов не пел с таким вдохновением. Это был гимн жизни, гимн красоте, могучий порыв любви. Зачарованные слушатели — худые, бородатые — пылающими глазами смотрели на него.

Пел человек, осужденный на смерть, перед людьми, осужденными на смерть, пел о жизни. После арии Ленского он исполнил еще несколько арий, а затем начал петь боевые, революционные, советские песни. И только после этого охранники начали кричать:

— А ну, замолчи!

Тогда в соседней камере подхватил песню Костя Хмелевский. У него был слабее голос, но тоже красивый, приятный. Он начал с народных песен. И в 87-ю камеру застучали охранники.

— Замолчи!

Эстафету песни подхватила какая-то женщина, сидевшая в соседней камере. Сильным меццо-сопрано она бросила вызов охране, продолжая песню, которая оборвалась в восемьдесят седьмой камере. Охранникам пришлось долго колотить в двери, требуя прекратить пение, которое затихало в одном месте и с новой силой вспыхивало в другом. Люди умирали с песней. А в том, что смерть неизбежна, Иван Козлов теперь не сомневался.

27 декабря 1942 года он писал на свободу:

«Дорогие мои!

Вот уже третий день мне никак не удается упросить «попок» носить вонючие параши. Все эти три дня неудачные для меня, не везет мне окончательно, теряется вера и надежда. Мечтать становится все трудней и трудней. Приближается Новый год, это — страшная дата, от которой трясет, выворачивает всю мою душу. Каждый упущенный день оставляет в моем сердце тяжелый, смертельно ядовитый осадок.

Удастся ли сегодня упросить этих ненавистных, гнусных лакеев — немецких «шчырых беларусау»? На мое несчастье, все эти дни дежурят какие-то неумолимые кретины.

Удастся ли?.. Вчера, в субботу, корреспонденции от вас не получил. Понимаю. Я вас убиваю своей откровенностью, но стоит ли терять надежду. То, что случилось, поправить ничем не возможно. Все задуманное, как видите, по ряду причин, которые не от меня зависят, пока осуществить не удается.

Правда, очень тяжело терять близкого человека. Но чем вы можете помочь? Слез не надо! К черту слезы! Гибнут миллионы, а чем мы лучше их? Настоящий патриот тот, кто смело глядит в глаза смерти. Не надо слез. Не надо грустить. Наша кровь не прольется даром. Держитесь, держитесь, не бойтесь и не теряйте надежды!

Эх, жить чертовски хочется! Мстить этим варварам — вот что нужно делать. Ну, если бы мне удалось... Можете представить Вы, с каким бесстрашием, с каким остервенением и бескрайним наслаждением я бы уничтожал этих гадов ядовитых, а ведь я два года тому назад боялся зарезать курочку.

Жить! Жить! Вот как хочется! Да не прятаться за спину товарищей, а с оружием в руках, в ежедневной борьбе с ненавистным шакалом — в этом вся прелесть и вся цель жизни. Жить для Родины, жить для русского свободолюбивого народа, бороться за честь и свободу его — в этом вся прелесть жизни, это в данный момент идеал жизни.

Горячий привет живым, которые с оружием в руках отстаивают от лютого врага свою честь и независимость.

Привет друзьям, товарищам!

Крепко, крепко целую Вас, чудесная, многострадальная душа. Простите за терзания, они оплатятся.

Ваш Ваня Козлов.

Если можно, сегодня же табачку, к трем часам нужен».

Даже в последний момент он не терял надежды на спасение. Табак — на тот случай, если вдруг разрешат нести парашу и удастся на тюремном дворе очутиться один на один с охранником. Тогда Иван осуществил бы свой замысел.

А чтобы заглушить душевную боль, он пел. Тюремщики делали вид, что не слышат его пения. Даже фашистские выродки не смели отказать в этом осужденному на смерть человеку.

Из камеры его по-прежнему не выпускали. Угасала последняя надежда, тлевшая в душе. Угасала тем быстрее, чем ближе становилось роковое мгновение.

— Козлов, с вещами!

Тюремщики стояли около открытой двери. Иван Харитонович крепко обнялся с товарищами, которые еще оставались в камере, и с гордо поднятой головой переступил порог. Переступил в последний раз. Внизу, возле самого подъезда, стоял «черный ворон», битком набитый людьми, осужденными на смерть.

Вместе с последним письмом Ивана Харитоновича Мария Федоровна получила записку, нацарапанную незнакомой рукой. На маленьком обрывочке бумаги стояли только два слова: «Его забрали».

Сердце оборвалось, перед глазами все поплыло, смешалось, и пол выскользнул из-под ног. Очнулась оттого, что дочка поливала холодной водой.

Первой мыслью были проникновенные слова Вани: «Держитесь! Держитесь!» Он знал, какой удар нанесет ей известие о его смерти, поэтому и наказывал ей держаться. Она должна быть достойна его памяти. Он умер с гордо поднятой головой, и она не имеет права опускаться. Так завещал он.

Да, она должна держаться, тем более что за тюремными решетками томилась еще одна близкая душа, такая же дорогая и любимая, — сестра Виктория.

Витю арестовали на месяц позже Ивана. При ней наладилась переписка с Иваном. Поэтому, готовя первую же передачу, Мария Федоровна положила в ручку кувшина записочку, и Виктория сразу же ответила на нее.

Она писала, что двадцать один день ее пытали. Били так, что почти совсем ослепла. «Если бы я только могла рассказать тебе обо всем, — писала Витя, — что тут делается! Это самые ужасные страницы в истории!»

Не говорить, не сказать врагу ни единого слова, которое он мог бы использовать, не дать никаких сведений! Разве можно сказать им что-нибудь, этим дьяволам, этим кровожадным тиграм! Она бормотала порой бессмысленные фразы, а садисты, смакуя каждый ее стон, ловили слова, которые могли бы навести их на след подпольщиков. И все напрасно!

В одном из писем Витя писала:

«Не горюй, родная!

Будем все вместе. Когда-нибудь взойдет и наша звезда. Не кланяйся, не проливай слезы, пусть наши враги не видят их, держи голову выше. Видишь, сколько раз они меня одну похоронили. Нас не так легко убить и похоронить, мы еще живем. Не ходи никуда... и так будет все хорошо, не за всех же ходатайствуют. Верь в нашу звезду. Она не погаснет. О Ване еще рано слышать, пока то да се, а нам кажется, много времени. Почты ведь нет, нужно ждать случая.

Махорку не получила, но у меня есть... Мне ничего не нужно, галоши у меня есть. Для меня не передавай ничего, за все спасибо, родная, прости, что так много горя тебе принесла. Жить хотелось лучше, а без жертв не бывает.

Кувшин пока не присылай. Жди на это моего сигнала — повяжу ленточку на горлышко банки... Разве только что срочное будет... Не горюй, не плачь обо мне. Не пугайся моих слов, нужно быть ко всему готовой... Я лично ко всему готова. Верь, что будет еще счастье. Не горюй...

Привет всем.

Целую крепко. Витя».

После жутких пыток трудно было узнать когда-то стройную красавицу Витю. Она стала совсем старухой. Черные волнистые волосы вылезли, а редкие пряди над высоким лбом и на затылке поседели. Только глаза стали еще большими оттого, что похудело, высохло милое личико, на которое когда-то словно зачарованные засматривались люди.

Однако палачи не смогли согнуть ее непокорную душу, затмить разум. Даже в жутких условиях тюрьмы она смогла наладить связи с другими заключенными и внимательно следила за тем, как держатся подпольщики.

Когда Мария Федоровна передала ей, что Ковалев и Никифоров признали на допросе Ивана, Виктория начала выяснять, что же произошло.

Через несколько дней она сообщила на волю, что список комитета выдал Суслик. «...Заметь, — писала она Марии Федоровне, — не Ватик и не Гаврилов (так назвала Витя в записке Ивана Гавриловича), эти своей кровью из ушей, носа, горла отстаивали каждого, но напрасно, их выдали... Когда Ваня отрекался, что не знает никого, а эти двое сказали, что неправда, знает, то напрасно было отрицать, так как о Ване уже донес...»

И она назвала доносчика — Суслика.

Вите не суждено было умереть после первых пыток. Почти целый год несла она на своих маленьких исхудалых плечах тяжелую судьбу узника СД. Только 6 ноября 1943 года, не дождавшись, что она сдастся, запросит пощады, гестаповцы расстреляли ее.

Следствие по делу Минского подпольного горкома партии закончилось в декабре 1942 года. В фашистской «Белорусской газете» 23 декабря появилось сообщение об этом. Неуклюжим, искусственным языком фашистские холуи писали:

«Раскрытая в Минске верхушка этой адской нечисти — так называемый центральный комитет КП(б)Б. Арестованные члены его: Иван Ковалев, Вячеслав Никифоров, Змитрок Короткевич, Константин Хмелевский. Взяты также и члены секретариата этого комитета, как и все душепродажные пособники его. По делу арестовано больше ста лиц. Отобраны две типографии, агитационный материал и большое количество взрывчатых материалов. Найден и богатый секретный материал...