История изнутри. Мемуары британского агента. - Робин Локкарт

Но это правда, — возразил он. — Через день или два мы опубликуем письмо. К счастью для вас, — добавил он с усмешкой, — вы, кажется, не присутствовали.

Рассказ его был более или менее справедлив. Маршан решился примкнуть к большевикам. После войны он вернулся во Францию и вступил во французскую коммунистическую партию. Он отрекся от коммунизма в 1931 году. Карахан передал мне новости о войне и о том, что делается на свете. Нейтральные дипломаты выпустили резкий протест против террора, из чего я заключил, что они работали для нашего освобождения. Силы союзни ков не имели успеха в России. Большевики отмечали дальнейшие успехи в борьбе с чехами и русскими контрреволюционными силами. С другой стороны, союзники гнали назад немцев на западе. Австрия и Болгария были накануне крушения. Он признавал, что теперь союзники могут выиграть войну.

Конечно, это были хорошие вести. Они были еще усилены разоблачением истинной цели визита Карахана. Он явился, чтобы узнать мое мнение относительно усло вий, на которых Англия согласится прекратить интервен цию и заключить мир с Россией. Большевики были готовы предложить амнистию всем коитг^т. которые признают режим, н^д^^^он^м, убраться из России чехам и шюзн^ам^^°ЖНость ио, если большевики готовы SSSS^'ySSSn Ж союзниками, они меня не расстреляют. С другой^топо ны, союзники, казалось, не хотели выслушивать^а^х предложении такого рода. В общем, надежды мои с™ после его визита. Карахан сообщил мне/что Лешт уже может сидеть и принимать пищу.

Погода всю неделю с 14 по 21 сентября была дождли вая и скверная, и два дня я не мог даже гулять. Я все еще получал ежедневные послания и роскошные посылки от Муры. Она мне прислала вечное перо, несколько запис ных книжек, и я занимался писанием скверных стихов и очень осторожного дневника моей тюремной жизни. Так как большевики меня больше не посещали, я не знал новостей, спал плохо и впал в новый период пессимизма.

Я часто видел Спиридонову, заключенную в одном коридоре со мной. Мы никогда не разговаривали, хотя торжественно раскланивались, проходя мимо друг друга во время ежедневных прогулок. Она выглядела больной и нервной, с черными кругами вокруг глаз. Она была неук люжа и очень небрежно одета, но в молодости, вероятное" была очень хорошенькой.

Другим заключенным, кого я встречал иногда во вре мя прогулок, был генерал Брусилов. У него случилось какое-то несчастье с ногой, и он ходил с трудом, опираясь на палку. В моем дневнике записано, что «он выглядел больным, измученным и очень старым, выражение лица было лисье, хитрое». Был еще заключенный Саблин, бывший советский командир, игравший руководящую роль в задуманном левыми социалистами-революционерами coup d'etat в июле месяце. Красивый, с привлекательной улыбкой и голубыми глазами, он вы глядел почти мальчиком.

Высокое положение заключенных, повидимому, за бавляло наших сторожей. Однажды мой конвоир подвел меня к месту, где раньше стояла статуя Александра II, и с гордостью указал на изречение, грубо выцарапанное с одной стороны огромного пьедестала. Слова, вырезан ные одним из наших часовых, гласили следующее: «Здесь красноармейцы 9го стрелкового латышского батальона имели честь гулять с Брусиловым, Локкартом, Спиридо новой и Саблиным». Слово «честь» было в кавычках. Я мрачно подумал, что это, вероятно, единственный памят ник, кроме могильного, на котором будет фигурировать мое имя.

21 сентября Карахан опять зашел ко мне. Он был возбужден успехами большевиков на Волге. Красная Армия заняла Симбирск и была полна надежд. Он принес мне оттиски «Призыва», большевистской листовки, напе чатанной поанглийски, которую должны были сбрасы вать с аэропланов над английскими войсками на архан гельском и мурманском фронтах. Она содержала гро зный рассказ о так называемом союзническом заговоре. Мое имя широко там фигурировало, и к моим другим преступлениям было еще добавлено обвинение в замысле состряпать ложный договор между Германией и Россией как средство заставить союзников сражаться против большевиков. Рассказ, как следовало из газеты, читался, как «Тысяча и одна ночь». Я указал Карахану на эти слова и поздравил его с талантливой аллегорией. Это был прекрасный пример выдумки, не лишенной вообра жения. Карахан, знавший все детали моего ареста, мягко улыбнулся. «Ваше правительство, — сказал он, — под держивает войну против революции. Союзные войска совершили целый ряд беззаконий в нашей стране. Вы стали символом этих беззаконии. При столкновении ме жду двумя мировыми силами отдельные личности всегда страдают».

На следующий день Петере нанес мне ^неожиданный визит. Он привез с собой Муру. Был день его рождения (ему было тридцать два года), а так как он предпочитал не получать подарки, а дарить сам, в виде праздничного подарка он привез Муру. Но не только поэтому его визит был одним из самых волнующих моментов моего заклю чения. Петере был в настроении, склонном к воспомина ниям. Он сел напротив меня за маленький столик около стены и начал рассказывать о своем революционном прошлом. Он сделался социалистом в пятнадцать лет, перенес изгнания и всякие преследования. Я слушал урывками. Мура, стоявшая позади Петерса напротив меня, бесцельно перебирала книги на небольшом столе перед зеркалом. Она поймала мой взгляд, вынула записку и сунула ее в книгу.

Меня охватил ужас. Легкий поворот головы — * Петере все мог увидеть в зеркале. Я как можно незамет нее кивнул головой. Но Мура, казалось, думала, что я не видел, и вновь повторила все сначала. Сердце мое замер ло, и на этот раз я заживал, как эпилептик. К счастью Петере ничего не заметил, в противном случае судьба Муры была бы решена. О моей судьбе он не сказал ничего нового, кроме сообщения о приготовлениях, сде ланных для суда надо мной, но обращался со мной чрезвычайно любезно, несколько раз осведомился как обращаются со мной часовые, регулярно ли я получаю письма Муры и нет ли у меня какихлибо жалоб. Затем, извинившись за свой короткий визит ввиду срочной рабсь ты и пообещав еще раз привезти Муру, он уехал. Мы с Мурой едва перекинулись несколькими словами, но у меня теперь была надежда. Как только они ушли, я бросился к книге — это был Карлейль, «Французская революция» — и вынул записку. В ней было всего шесть слов: «Ничего не говори — все будет хорошо». Всю ночь я не мог заснуть. На следующий день снова приехал Петере. Его второе посещение объяснило первое. На этот раз его сопровождала не Мура, а Аскер, шведский гене ральный консул, обаятельный, большого ума человек, работавший день и ночь для нашего освобождения. Пе тере прямо приступил к делу. Нейтральные дипломаты выражали тревогу относительно моей судьбы. Их сильно обеспокоили слухи, что я расстрелян, что меня подверга ли китайским пыткам. Поэтому он привез шведского генерального консула, чтобы тот убедился лично: 1) что я жив, 2) что со мной хорошо обращаются. Мой разговор с Аскером был ограничен. Мы должны были говорить по русски, а он плохо знал язык. Более того, ему не было разрешено говорить о моей судьбе. Удостоверившись, что я не голодаю и не подвергаюсь пыткам, он ухитрился сказать, что для меня делается все, что только возможно, и затем ушел.

На следующее утро большевистская пресса передала сообщение, что в то время, как буржуазная пресса рас пространяет по всему свету слухи об ужасных пытках, которым я подвергаюсь, я сам, отрицая это, сообщил шведскому консулу, что со мной обращаются крайне любезно.

Мое интервью с Аскером было все же не вполне удовлетворительно. Тот факт, что ему не р^Решилн говорить о моем деле, меня приводил в>^ние. Я не боялся больше за свою жизнь, но в«Р°етн0СТЬ °уяблич™ го суда и 1гоодо;1жительного заключения влияли еще

сильнее, чем прежде, на мой рассудок. Мои опасения еще усилились опубликованными на другой день в «Из вестиях» разоблачениями Маришна, французского аген ia. Они были в форме открытого письма к Пуанкаре и в резких выражениях разоблачали контрреволюционную деятельность союзных агентов в России. Хотя мое имя не было упомянуто в этом письме и хотя я никогда не принимал участия в деятельности, которая оттолкнула Маршана от родины, большевистская пресса ухватилась за возможность вылить всю грязь на мою голову. Еще раз меня называли зачинщиком всего того, что было и чего не было, и архипреступным дипломатом. Думаю, я мог бы считать себя польщенным. Я был самый моло дой из союзных представителей. И все же был выделен для одиночного заключения в Кремле, а мое имя фигу рировало в каждой газете как вожака всех союзных представителей. Сомнительно, чтобы обращение боль шевиков со мной, столь сильно различное наедине и публично, определялось только политическими причина ми. Я знал их более близко, чем любой из союзных представителей. Я почти до самого конца противился интервенции. Необходимо было использовать все средства и дискредитировать заранее все данные, кото рые я мог привести против них. Американские чиновни ки, гораздо больше меня замешанные в разоблачениях Маршана, избегли не только ареста, но даже оскорбле ний. Большевики знали, что президент Вильсон, как историк, помнил Наполеона и весьма равнодушно отно сился к русской политике союзников. Большевики реши ли не делать ничего, что могло бы повлиять на его отношение к этой политике.