Учитель цинизма. Точка покоя - Владимир Губайловский

— А может, наоборот — в штаны наложат и разбегутся?

— Хорошо бы, конечно…

Шеварднадзе приехал. Идет сквозь толпу. Ему аплодируют. Он тронут таким приемом. Все-таки мужественный человек. Мог бы и отсидеться, а вот приехал ведь.

— На мост! Цепи на мост! Танки уже на Кутузовском.

Стены Белого дома кажутся теплыми на ощупь. Хочется к ним прижаться. Но нельзя, нужно идти на мост.

Светка улыбается.

— Какая ночь хорошая.

— Живым все хорошо.

— Почему у тебя все шутки похоронные?

— Да ведь они у меня всегда такие.

— Не замечала.

Толик командует:

— Пошли уже. Хватит прохлаждаться.

Он строит нашу инвалидную команду, и мы идем на мост. Стоим. Перед нами только одна редкая цепь. За нами еще цепи. Мост впереди пустой. Кутузовский, насколько можно видеть, тоже пустой и темный. Вроде вдалеке появилась машина. Наверно, сейчас танки пойдут. Люди тихо переговариваются. Ничего не происходит. Стоим. Минуты тяжелые, как гири. Мы их двигаем, навалившись плечом.

Подходит юноша. Он возбужден.

— Танки развернулись на Можайке и уходят из города.

Опять эта пытка надеждой. А может, атака так и не начнется? Потусуемся на свежем воздухе и домой пойдем? Эх, только что-то не верится.

Танки так и не появились. Цепи на мосту начинают разбредаться. Мы сидим у костра. Почему-то все время возникают разговоры, что должен приехать Патриарх. Он как будто даже выехал.

— Да, если бы сейчас пришел, то вообще все, кто тут есть, обратились бы.

— Расслабься. Патриарх сейчас небось молебен служит за здравие ГКЧП и танки окропляет, чтобы мы им красочку не поцарапали.

— Эх, неверы! А я знаю, придет, может, инкогнито. Может, он уже здесь. Сидит у костра, безо всяких там мантий и панагий. Слушает вас и тихо-тихо молится за всех, и поэтому нас с вами до сих пор никто не тронул.

— Тогда он не Патриарх, а Христос.

— Почему бы ему не последовать достойному примеру?

К костру подходит человек.

— Цепи нужны на набережную и к третьему подъезду — там сейчас атака «Альфы» начнется.

— Вот тогда и узнаем, кто за нас молится.

Светка задумчиво:

— А у меня помидоры есть, может, понадкусаем?

Стелем на парапет газетку. Едим Светкины помидоры. Все уже здорово устали. На набережной людей совсем мало — может, человек сто. Никто не строится в цепи. Люди стоят редкой толпой и ждут. Сейчас здесь выдвинется «Альфа». Но «Альфа» все-таки люди же, не танки. Может, не так страшно.

Скоро начнет светать. Накрапывает. Дождь пошел. Все сильнее, сильнее. Мы стоим, мокрые, как бобики. Толпа тает на глазах. Дождь делает то, что не смог сделать страх. Из динамиков кто-то надрывается, кажется, Станкевич: «Не расходитесь! Они ждут, когда никого не останется! И пойдут в атаку!».

Может, и так. Но это было столько раз за ночь, что уже как-то не действует. От холода и усталости сковывает безразличие. Если сейчас начнется атака, я и с места сдвинуться не смогу. Так и буду стоять, как соляной столб, пока лихой спецназовец череп не раскроит. А людей, и правда, что-то совсем мало. Пять утра уже, метро скоро пойдет.

Мы прячемся под эстакадой у СЭВа. Там еще люди. Под эстакаду входит девушка. Мокрая насквозь. Берет свои длинные волосы и отжимает, как белье. И улыбается. Меня прокалывает странное чистое чувство. Боже мой, как она прекрасна! Я оглядываюсь. Какие красивые лица. И Светка. И Толик. Он снимает и протирает очки. Беззащитные близорукие глаза. И все вокруг какие-то просветленные.

Подтягивается утренняя смена. Женщина с огромной сумкой. Сует нам бутерброды. Я благодарю, но не беру. Есть просто не могу. Дождь стихает. Потом с новой силой. Можно пойти поспать немного. Завтра такая же ночь. Сколько их еще будет?

Час пик. Очень много людей. Они едут на работу. Они спешат. Я смотрю на них и не понимаю: как они могут? Как они смеют ничего не знать, ничего не видеть? Там ребята погибли. А они — на работу. Я думаю о тех, кто сейчас стоит в цепях под проливным дождем. А эти на работу едут. Нет, чего-то я определенно не понимаю.

Едем к Светке и Толику домой. Толик достает заначку — немного спирта. Прихлебываем. По привычке слушаем радио. Говорит московский комендант Калинин: хулиганы напали на мирные танки, патрулировавшие улицы. Есть жертвы. Мне хочется этого коменданта порвать на неопознаваемые фрагменты. Сука!

Прощаюсь с друзьями и отправляюсь домой. В метро наконец спадает напряжение, да и спирт подействовал. Я засыпаю.

И снится мне сон. Вроде бы мирный, но тревожный. Трава. Гуси. Ока. Катерок чух-чух-чух. Бабка Нюрка с торбой. Едет на рынок. Деньги в носовом платке. Развязала, пересчитывает. Сейчас пересчитает и засунет куда-то в трусы. Ока — плавная, берега как по лекалу вычерчены. Но почему-то небо совсем черное. Небо черное, а светло.

Просыпаюсь. Моя станция. Сердце ноет. Что-то не так. Ну еще бы все так. Ребята погибли. И чем кончится вся эта заваруха, неизвестно. Но это-то как раз понятно. Что-то еще… Выхожу из метро. Автобус. И наконец мой диван. Падаю и отключаюсь. Нужно обязательно до вечера выспаться. Сознание спутывается. Проваливаюсь в темную глубину…

81

21 августа, около 13 часов. Телефон.

— Да.

В трубке встревоженный голос подружки Люськи. Она работает в нашей поликлинике и живет рядом.

— Ты дома?

— Дома. Я сплю.

— Ох, ты что, не знаешь, что в городе творится?! Сегодня ночью была настоящая война. Танки штурмовали Белый дом, есть погибшие и раненые, и много, только не знаю сколько. Как хорошо, что ты дома и не знаешь ничего, а то ведь я боялась…

— Люся, друг мой, я типа в курсе. Я был там этой ночью.

— Да ты что!

В ее голосе слышится восхищение. Я скромен, как павлин. Хвост непроизвольно распускается.

— Да, Люсенька, и сегодня опять пойду.

— Но может, сегодня не надо уже?

— Надо, Люся, надо.

— Я, может, чего-то не поняла, но, кажется, все кончилось. ГКЧП распалось, они к Горбачеву в Форос поскакали вроде прощения просить.

— Как это, прощения просить? Что ты такое говоришь?

Я просто в некоторой растерянности перед дремучей темнотой бабьего ума.

— Люся, как они могут прощения просить? Они сливу, что ли, съели без спросу? Они же людей погубили, шороху наделали на весь мир, кто ж их простит? Да им под трибунал — одна дорога. Они теперь до последнего будут биться. Пуго вон какой крутой. Да и остальные тоже неслабые вроде мужики, хоть и отморозки. Янаев, правда, какой-то неопохмелившийся — руки у него вечно дрожат.

— Да погоди ты, я чего-то, может, не поняла. Все меняется так быстро. Но они, правда, к Горбачеву полетели.

— Люся, я к тебе сейчас зайду. У тебя есть чего-нибудь поесть? А то я со вчерашнего дня не жрамши.

— Приходи, я щи сварила.

Готовить Люська совсем не умеет, не то что Оля. Но поесть все-таки надо. Встаю и отправляюсь чистить зубы. Начинается новый день.

На вертушке Цой. «Завтра где-то в одной из больниц дрогнет рука молодого хирурга… Следи за собой, будь осторожен!». Слежу, слежу, все тип-топ. Мычу, подпеваю. Влезаю под душ. Горячая вода пока есть. Посвежевший отправляюсь есть Люськины щи.

21 августа, около 14 часов. Люська встречает меня как бойца, вернувшего со всех фронтов разом. У нее в гостях племянница Симочка — юное созданье. Очень симпатичное. Она тоже смотрит на меня с восхищеньем:

— Ну как там было? Что там было? Расскажи.

Мне рассказывать-то нечего. Не видел ничего. Разве что вымок до нитки. Но нельзя же в самом деле так и сказать:

— Люся, да не знаю я ничего. Ну пришли. Потусили недолго и домой.

Люся все понимает: были там ужасы какие-то нечеловеческие, Фредди Крюгер отдыхает. Я просто не хочу ее пугать и расстраивать. Усаживаюсь есть щи перед телевизором. Да, действительно. Неслабые мужики наложили в штаны и отправились в Форос. Накрылся ГКЧП. Ельцин — король-олень. Победитель. Но ехать все-таки надо. Мало ли… Да там все и узнаю подробно.

Звоню Светке:

— Ну вы как? Пойдете сегодня?

Светка спокойная как слон.

— А зачем? Все же кончилось. У нас дела тут всякие. На дачу надо ехать.

— Я, наверное, пойду, посмотрю, как там что.

— Смотайся, если делать нечего. Нам правда некогда. Не напивайся там с радости.

— А как же иначе? Это событие надо отметить.

— Ты отмечай, только аккуратно.

Одеваюсь, целую Люську и отправляюсь на праздник…

83

22 августа, около 18 часов. Мне снится Оля. Она какая-то странная. Смотрит на меня укоризненно и ничего не говорит. Я все и так понимаю — без слов. Ну, напился. Ну, случается. Но ведь полтора месяца воздержания. Это серьезный результат. Я протягиваю ей деньги. Она отворачивается. У меня силой колотится сердце.

Я лежу в постели. Солнце ушло за высотки. Вставать не хочется. Тем более включать телевизор. Там теперь без меня разберутся. И вдруг я начинаю плакать. Безо всякого повода глаза увлажняются и слезы текут по щекам. Наверное, напряжение этих дней внезапно отпустило. Оказывается, я был очень возбужден. А теперь вот — слезы. Ребят погибших страшно жалко. Оказалось, их трое только. Да хоть бы и один! Как же так! Все теперь будет хорошо, Иришка в Германию улетит, я к Оле в деревню поеду, люди — все те люди, которые ничего не заметили, будут жить в свободном мире и радоваться жизни. А ребята погибли. Их нет. Они не увидят всего этого нового мира. А мир этот будет прекрасен! В нем никто не посмеет унизить другого, и не чувство «глубокого удовлетворения», а чувство собственного достоинства станет шестым чувством человека. И моя страна станет свободной и процветающей. И все таланты — а ведь здесь столько талантливых людей — развернутся в полную силу. И никто не будет висеть у тебя на руках и затыкать тебе рот. Мы доказали, что способны отстоять свою свободу. Мы доказали это всему миру, и весь мир теперь смотрит на нас в восхищении. И мы еще сможем его удивить великими открытиями и прекрасными книгами. Может быть, будет все и не слишком гладко, но главное — мы свободны. А вот ребята этого не увидят.