Плевицкая. Между искусством и разведкой - Елена Прокофьева

Похищение генерала Миллера, исчезновение Скоблина, арест и процесс Плевицкой — французские журналисты получили обильную пищу для всевозможных инсинуаций: правые и умеренные газеты указывали на НКВД как виновника исчезновения Миллера, левые — "Юманите" и "Попюлер" — на гитлеровских агентов, активно действовавших в среде русской эмиграции.

Советские газеты не могли обойти молчанием столь значительное событие — тем более что обвиняли советскую внешнюю разведку, а из-за гибели Николая Скоблина показательный процесс над эмигрантами, вошедшими в соглашение с гитлеровскими фашистами, отменялся. Скоблии мог бы стать главным "героем" этого процесса, но он погиб, и советские товарищи с легкостью от него отказались. 30 сентября 1937 года в "Правде": "Все отчетливее выясняются связи Скоблина с гитлеровским гестапо и звериная злоба и ненависть, которую питал Скоблин к Советскому Союзу. Ряд газет приводит заявление директора одного из парижских банков, который сообщил, что Скоблин располагал крупными средствами и часто менял в банке иностранную валюту. Из заявления банкира вытекает, что источником средств Скоблина явилась гитлеровская Германия".

Зато эмигрантские и французские газеты писали, будто Плевицкая едва ли не с детских лет была агентом НКВД и втянула в эту авантюру мужа — мягкого, деликатного, во всем подчиняющегося своей "старшей подруге".

Те немногие, кто достаточно близко знал генерала Скоблина, понимали абсурдность этих обвинений. Он не был мягким. Он никогда никому не подчинялся. И подавно не подчинялся он своей жене. В семье он был властным и даже резким. Мог накричать. Именно по причине того, что она была старше обожаемого "Коленьки" на семь лет, Плевицкая так трепетала перед ним и соглашалась на все, что стоило ему пожелать: она панически боялась быть брошенной. Ведь у нее не было детей. У нее, кроме "Коленьки", вообще никого не было.

Во время суда многие свидетели называли ее "злым гением" генерала Скоблина.

Но она могла быть "злым гением" для него только в том смысле, что действительно живо интересовалась любым его начинанием и поддерживала всегда и во всем, причем поддерживала не только на словах, но и в реальной деятельности. Ее отчаянная, безграничная любовь, ее поддержка и попустительство — вот и все "зло", причиненное ею Николаю Скоблину.

Плевицкая продолжала утверждать, что на большевиков не работала, что муж ее в свои дела не посвящал, и вообще — ничего она не знает, не помнит, не понимает.

Ей очень хотелось жить. Причем жить — на свободе. Она не постеснялась в попытке обмануть Наталью Николаевну Миллер — свою давнюю приятельницу — и что же удивляться, что она лгала французскому суду? Все преступники всегда стараются лгать в суде, чтобы хоть как-то облегчить свою участь. Плевицкая давала какие-то показания, на следующий день меняла их, уверяя, что ее просто не поняли или что она не поняла вопроса. Разыгрывала карту своей "простонародности" и якобы незнания французского языка. И при этом не могла подолгу следить за ходом суда, откровенно скучала, изящно позировала фотографам, кокетливо переговаривалась с охранявшими ее жандармами, в перерывах посылала их за вином и круассанами, а уже через полчаса, стоило судье или кому-то из свидетелей произнести имя ее мужа, Плевицкая билась в великолепной, театральной истерике, или красиво заламывала руки, изящно роняя с плеч котиковую шубку, или вдруг принималась причитать по-бабьи, как причитали на Руси по умершим. Чувствовала ли она тогда, что Скоблина нет в живых? В любом случае, при всей своей любви к Николаю Скоблину, некогда любви жертвенной и покорной, теперь, на суде, его оправдать Плевицкая даже и не пыталась. Она защищала только себя.

И в этом, возможно, была ее ошибка.

В ней не хотели видеть жертву мужских интриг. Если бы она защищала Скоблина, возможно, к ней отнеслись бы милостивее. Французский суд вообще милосердно относится к женщинам, которых на преступление толкнули их мужья. Конечно, Плевицкая это знала, но повела игру грубо и неуклюже.

Ее поведение было изначально неверным.

И не могло не вызвать негатива как со стороны французского суда, так и со стороны присутствующих эмигрантов.

"Вот я сижу в этом зале. — писала Нина Берберова, и слушаю вранье Надежды Плевицкой, жены генерала Скоблина, похитившего председателя Общевоинского союза генерала Миллера. Она одета монашкой, она подпирает щеку кулаком и объясняет переводчику, что "охти мне, трудненько нонче да заприпомнить, что-то говорили об этом деле, только где уж мне, бабе, было понять-то их, образованных, грамотеев".

На самом деле она вполне сносно говорит по-французски, но она играет роль, и адвокат её тоже играет роль, когда старается вызволить ее. А где же сам Скоблин? Говорят, он давно расстрелян в России. И от этого ужас и скука, как два камня, ложатся на меня.

В перерыве бегу вниз, в кафе. Репортер коммунистической газеты уверяет двух молодых адвокаток, что генерала Миллера вообще никто не похищал, что он просто сбежал от старой жены с молодой любовницей. Старый русский журналист повторяет в десятый раз:

— Во что она превратилась, Боже мой! Я помню ее в кокошнике, в сарафане, с бусами. Чаровница!.. "Как полосыньку я жала, золоты снопы вязала"".

Схожими были впечатления и других, менее агрессивно настроенных лиц, присутствовавших на суде, — а в зале присутствовал весь цвет эмиграции: генерал Деникин; писатели Владимир Бурцев, Борис Прянишников и Марк Алданов; и бывший сотрудник советского полпредства в Париже Григорий Беседовский, "старейший невозвращенец", как его называли; и бывший министр юстиции Временного правительства П.Н. Переверзев — на почетном месте за креслами суда, — и многие, многие другие, также сохранившие для нас (в письменном виде) воспоминания, впечатления. Этот громкий, скандальный процесс привлек внимание всех: поклонников таланта Плевицкой, друзей генерала Скоблина, членов РОВСа, просто врагов советской власти, а также тех, кто тайно советской власти сочувствовал и мечтал вернуться. Но больше все-таки было врагов. Плевицкая стояла под перекрестным огнем ненавидящих взглядов. Если бы не барьер, если бы не охрана, ее бы попросту линчевали, так велика была ненависть русской эмиграции к "изменнице". Ненависть, замешанная на давней трепетной любви.

Юлия Финикова: "Какие трепетные воспоминания связаны с этим именем, с этим образом!.. Залитые огнями концертные залы. Блестящие мундиры, декольтированные дамы. Бриллианты, цветы, овации. Государь. Разливается безбрежная, захватывает до слез, кружит до мучительного трепета, до сладостной боли русская народная песня. Широкая, глубокая, простая, правдивая.