ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) - Анатолий Луначарский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но как бы то ни было, какие бы пути, в конце концов не столь трудные, ни были бы обретены художниками как реформаторами обстановки жизни — все равно остается всюду, а тем более остается у нас огромная задача искусства изобразительного в собственном смысле этого слова.
Что надо разуметь под этим изобразительным искусством, которое может и должно жить в нашем строительстве? Прежде всего это документирующее, познавательное искусство. Первым актом такого искусства была та выставка АХРР, которая посвящена была своеобразному живописному обозрению этнографических и экономических особенностей разных краев нашего обширного отечества [268]
По поводу этой выставки говорили много за и против. Против говорили принципиально и конкретно.
Конкретно, пожалуй, не без справедливости указывали на относительную слабость многих картин и на слишком малое число таких, которые можно было бы назвать более или менее сильными. Но общее возражение было таково: зачем нам живопись, если можно заменить ее фото и кино? Для всякого человека, понимающего сущность искусства, возражение это отпадает. В общем оно равносильно тому, как если бы кто–либо сказал, что художник не должен описывать своих путешествий или что беллетристическое произведение, посвященное таким этнографическим или бытовым сторонам жизни, лучше заменить официальным докладом, научным очерком, статистическим исследованием.
В том–то и дело, и это особенно ясно на портрете, что художник подходит к своей теме индивидуально. Конечно, преломление действительности сквозь призму художественного творчества иногда может только повредить изображаемой действительности, если мастерство художника недостаточно или если он представляет собою такого оригинала, который до того стилизирует действительность, что его живописный язык перестает быть понятным для широкой публики. Если этого нет, то художественное толкование, которое дает художник человеческому лицу или какому–нибудь этнографическому типу, равным образом пейзажу, изображению какой–нибудь постройки или здания, отличает его произведение от какого–нибудь объективного документа, например фотографии. Не говоря о том, что фотография до сих пор не располагает краской, она, прежде всего, не в состоянии выделить существенного. Именно выделение художником существенного, опускание ненужных, по его мнению, деталей и улавливание ближе неопределимого, стилистические особенности, аромат, специфическое восприятие составляют силу картин и придают им громадную поэзию. Надо помнить, что слово «поэзия» означает творчество. В том–то и дело, что художник не отражает как зеркало действительности, а вновь творит ее, очень часто открывая ее внутреннюю сущность. Вот почему картина, которая является высокохудожественной конкретизацией места или художественным обследованием того или другого бытового явления, да и всякого вообще явления, входящего в огромную ткань, которую мы называем жизнью нашей страны, представляет огромную ценность. Нет никакого сомнения, что наша современная широчайшая публика хочет самопознания, ее интересует новое лицо страны — страны столь огромной и разнообразной, что исследование ее было бы почти неисчерпаемым, если бы даже она стояла на месте. А она не стоит и, наоборот, бурно развивается.
Такова первая задача художника, наиболее реалистическая, наиболее документирующая, но все же не только допускающая, но и требующая личного творчества со стороны художника.
Не менее важны картины, представляющие собою творчество целиком, с начала до конца, но не в том смысле, как это понимают крайние стилизаторы (кубисты, футуристы, супрематисты, экспрессионисты), которые стараются не заимствовать °т природы никаких элементов, а выдумать свой собственный, совершенно субъективный язык, — такого рода искусство мало понятно для масс и объективно обыкновенно довольно малоценно. Оно походит в некоторой степени на заумный язык, который выдумывают иногда те или другие поэты. Кое–что от этого остается, кое–что может обогатить нашу технику, нашу способность выражать, но, если даже допустить, что искусство такого порядка, не будучи изобразительным, является зато выразительным, то и тут надо ограничить такое утверждение замечанием, что выразительность должна заключаться не только в искренности или в суждении самого художника, что он себя полностью выразил, — но прежде всего в заражении зрителя.
Быть выразительным — это значит уметь влиять на других, а для этого необходима определенная система сигналов, какой, например, является наш язык. Во всяком искусстве есть некоторая система сигналов, понятная для очень широкой публики. Вовсе не необходимо держаться раз установленной системы сигналов — она может развиваться; но, развиваясь, она должна считаться с тем, чтобы, так сказать, основной ее капитал во всем данном разрезе был понятен для широкого зрителя.
В ложные эпохи, когда верхняя прослойка образованных людей (более или менее совпадающая с господствующими классами) отрывается от масс, создается искусство, ничего общего с общедоступностью не имеющее. В наше время такое искусство не может иметь успеха.
Наша задача сейчас, наоборот, создавать без понижения художественного достоинства произведений всякого рода системы сигнализации — литературные, музыкальные, изобразительные, которые оказались бы возможно непосредственно и широко понятными для масс. Такова основная база нашей культуры. В отдельных случаях приходится, конечно, создавать и такие произведения, которые пока вполне доступны только для более подготовленного зрителя. Но центр тяжести у нас — массовый потребитель, и на все искусство наше это обстоятельство должно накладывать серьезнейшую печать.
Поэтому когда я говорю о картинах целиком творческих, то я имею в виду не заумные стилизации отдельных элементов, а композицию картины. Картина, целиком скомбинированная, может быть фантастической, символической, она может быть внешне и реалистической, но все в ней (ее обстановка и лица, которые сюда введены, — скомбинированы ли только натурщики или созданы эти фигуры чисто творчески) должно соединяться в одно, как, скажем, в романе или поэме, для того, чтобы выразить какую–либо определенную систему мыслей и чувств. Собственно говоря, картиною именно и называют такие комбинации.
Здесь было бы неуместно и слишком долго указывать на то, какие именно темы интересовали людей в разные времена, но ясно, что для нас на самом первом месте должна быть тема, прямо или косвенно связанная с революцией или с социалистическим строительством. Эта тематика, то есть огромный пафос революционного строительства, все радости и горести, с ним связанные, представляют собою такую широту, столь неисчерпаемое количество художественных импульсов, что смешно говорить о сужении этой тематики для подлинно художественной деятельности. Искусство в лучшие свои эпохи в главной своей части служило выражению соответствующей религиозной системы.
Но можно ли сравнить какую–нибудь египетскую религиозную или греческую мифологию или христианство по богатству заложенных туда образов, идей и чувств с коммунистическим миросозерцанием?
Только крайнее невежество художников, только чрезвычайная их оторванность от этого миросозерцания может оправдать их (не всех, конечно) в этом чудовищном заявлении об узости революционной тематики.
Однако надо сказать, что пролетарское миросозерцание шире революционной тематики. Пролетарий и тот новый человек вообще, который вырабатывается в процессе социалистического строительства, не чужд ничему, что существует в природе и в жизни. Пролетариат вовсе не отрекается от красоты природы, а стало быть, от пейзажа, от цветов, животных, от красоты человека — мужчины, женщины, ребенка, от характерного, но не только красивого во всем этом, ибо, в сущности, уже Чернышевский учил нас тому, что красота есть ярко выраженная жизнь, а не условная красивость.
Правы те, которые ходят по нашим выставкам, как это еще недавно было и как это часто и теперь случается, сетуют на малое количество картин, могущих служить глубокому познанию действительности, или картин, являющихся действительными идейно–революционными композициями, сетуя на слишком большое количество, так сказать, безличных картин, можно сказать, бестемных картин, случайной живописи. Это сетование правильно, во–первых, потому, что две первые категории указанных нами художественных произведений важнее и должны были бы преобладать над случайными темами, а на самом деле у нас происходит обратное, а во–вторых, потому, что эти «просто живописные» темы (пейзажи, натюрморты, человеческие головы, обнаженные фигуры и т. д.) должны как–то по–новому восприниматься пролетариатом. Еще труднее сказать, в чем заключается такое восприятие, но ясно, что пролетариат относится ко всему окружающему более жизнерадостно и в то же самое время гораздо более мужественно, что эстетское любование ему мало присуще, а радость и сочувствие здоровью, физической силе, пышному могуществу природы или, наоборот, ее суровой сдержанности и т. д., — одним словом, всему тому, что дает отклик воинственному сознанию, сознанию крепкому, богатому, приветствующему жизнь и стремящемуся ее переделать, — занимает у него первое место.
